“Вот Наталья Ключарева как-то обмолвилась, что ее герой Никита из романа „Россия: общий вагон” („Новый мир”, 2006, № 1), по общему мнению, получился девочкой. Роман Натальи Ключаревой, на мой взгляд, едва ли не лучшее произведение последнего времени, вышедшее из-под клавиатуры молодого автора. И Никита в романе на девочку вовсе не похож. Возможно, дело в том, что от женщин теперь ожидают поведения маскулинного типа. И уже действия человека, которого раньше все признали бы за молодого мужчину, смахивают на стиль поведения женщины. Брутальной, не какого-нибудь облака в штанах. Он(а) бывает в странных домах, разговаривает с разнообразными людьми и любит одну сумасбродку. Это герой-странник, не действователь, а созерцатель, но нет сомнений, что это — герой. Время от времени кто-то восклицает, что пора, мол, появиться герою. Где же ваши глаза? Молодой герой перед вами”.
Василина Орлова.
Русский писатель должен читать Библию, иначе он несостоятелен. Беседовал Захар Прилепин. — “АПН — Нижний Новгород”, 2007, 7 сентябряСреди прочего: “Литературная периодика — это такая система зеркал, которая „отслеживает” свои собственные галлюцинации. Задача ее, конечно, не в том, чтобы отображать некий „объективный процесс”, а чтобы творить его”.
Андрей Остров.
Гришковец в профиль. — “Русский репортер”, 2007, № 15, 13 сентябряГоворит
Евгений Гришковец:“Сейчас не время великих книг, вообще не время великого. Я знаю, что не смогу написать великую книгу, которая все изменит, но я также знаю, что если завтра выходит книжка — значит, что-то в этом мире пусть немного, но поменяется. Это очень похоже на таблетку, которая упакована, а бросишь ее в воду — и она зашипела, и пузырьки: само пространство вокруг, среда меняется. У меня есть ощущение, что и книги делают нечто такое. Таблетка растворилась, исчезла, но и вода изменилась, стала неким раствором”.Сергей Переслегин.
Проектирование будущего как ресурс для настоящего. — “Русский Журнал”, 2007, 10 сентября“Я думаю, что многих деятелей, скопивших состояние в 90-е, преследует в ночных кошмарах вовсе не образ неотвратимого карающего российского (а то и бывшего советского) правосудия, а заданный тихим и спокойным голосом вопрос: „Отец, почему вы уже продали страну, которая принадлежит нам?””