— Паулина тут ни при чем. Я читала ваше письмо, адресованное иерусалимским друзьям.
— Из-ви-ни-те — забыл!.. — присвистывает он. — Действительно... Так это что же получается? Получается, что у нас куча общих знакомых! Н-да... Нигде не скроешься. А что за письмо? Я ведь многим писал.
— Про то, как вас в Риме собаки чуть не загрызли.
— А!.. Какие детали... И это увековечено. Всё как на ладони. Один я, дурак, никогда ничего не знаю.
— Это, наверно, потому, что вы интересуетесь только собой. Окружающие для вас почти не существуют. Существуют постольку-поскольку.
— Как это, не откажите объяснить, постольку-поскольку?
— Постольку, поскольку они могут быть вам полезны.
— Интересно... Ценное наблюдение. Почти не знакомы, но окончательный приговор уже вынесен. — Он решительно подымается, но не для того, чтобы уйти, — вновь направляется к стойке и возвращается с еще одной точно такой же жестянкой. И опять морщится.
— Люди знающие утверждают, что израильское “Макаби” лучше здешнего пива, — сообщаю я просто так, индифферентно, ради общей информации.
— Не смею спорить. Собственного мнения не составил, поскольку не имел счастья отпробовать вашего “Макаби”, но готов поверить — такой гадости, как здешнее, это поискать! — И в подтверждение своих слов с презрением щелкает ногтем по опустевшей жестянке, так что та со звоном скатывается на пол и отпрыгивает под цветочный вазон.
Девушка за стойкой провожает ее полет недоуменным взглядом и, захватив щетку, тотчас направляется исправить непорядок. Выуживает беглянку из укрытия и отправляет в мусорный бачок.
— А кто же это, позвольте полюбопытствовать, числится у вас в знающих людях? — интересуется Пятиведерников.
— Юркевич, например, и жена его Дарья Фабрикант. Тоже, между прочим, бывшие ленинградцы.
— И беглые израильтяне, — дополняет он. — По их отзыву, так страшнее Израиля и места нет.
— Вот видите, а к пиву все же сохранили сантимент.