Новый Мир ( № 2 2010)

Не языки для выраженья истин

Научных или даже философских,

Что не мешает в пьесе иль романе

Писателю создать правдивый образ

Философа, ученого, хирурга,

Которого в кино или на сцене

Актер нам убедительно сыграет,

В делах его не смысля ни черта.

Мы поняли давно, что на картинке

Не кошка ловит мышь, а образ кошки

Изображен ловящим образ мышки,

Так надо ли смущаться тем, что имидж

Поэта предстает произносящим

Внушительно звучащий симулякр

Чего-то трансцендентного, а образ

Читателя себя воспринимает

Перенесенным в образ Зазеркалья,

Ширяет там за образом поэта

И, как всегда, обманываться рад?!

А что стихи лишь как бы умноваты,

Так это ценный шаг вперед и выше, —

Без шуток, право, господи прости.

Эпитафия шестидесятникам

 

Когда человек умирает, /Изменяются его портреты», — писала Ахматова.

Тексты — в особенности если они написаны перед смертью — изменяются тоже.

«Таинственная страсть» оказалась последним романом Василия Аксенова, законченным незадолго до того, как ему не дали умереть — легкой и красивой смертью, прямо за рулем автомобиля, так органично завершившей бы джазовую композицию его жизни внезапной высокой пронзительной минорной нотой. Но смерть все равно пришла, отодвинутая на полтора года мучительной пыткой пребывания живого мозга в неподвижном теле. И кончина писателя, конечно, бросает обратный отсвет на полумемуарную книгу, которая теперь читается как прощание с поколением, с друзьями, с жизнью. Недаром завершается она сценой похорон главного, по сути, героя, Роберта Эра — в котором без труда узнается Роберт Рождественский, любовно романтизированный автором.

Я никогда не любила ни поэзию, ни песни Рождественского: все эти маршевые ритмы и государственный оптимизм обласканного властью поэта, все эти пляшущие свадьбы и оживших к юбилею победы солдат, профанное воплощение терзающей подсознание нации боли. Евтушенко как-то остроумно назвал молодого Рождественского «барабанщиком джаза ЦК ВЛКСМ» (не будем разбираться, ему ли давать такие прозвища). Но вот в финале книги тот же Евтушенко под маской Яна Тушинского с «безупречным тактом и подлинной глубочайшей грустью» читает у гроба Роберта Эр его стихи, закрыв свое лицо длинными ладонями:

 

Тот край, где я нехотя скроюсь, отсюда не виден.

Простите меня, если я хоть кого-то обидел!

Целую глаза ваши.

Тихо молю о пощаде.

Мои дорогие.

Мои золотые.

Прощайте!..