Новый Мир ( № 2 2010)

«Я в принципе понимаю, что довольно скоро пора будет помирать, но как-то не слишком отчетливо», — пишет герой. Он лукавит. Все он прекрасно понимает. И то, что с ним произошло, и то, что происходит, и то, что произойдет. Предопределенность. Неотвратимость обстоятельств времени и места. Переделкино 37-го  года. «Большая смерть маячила рядом, но маленькую мы отгоняли, ласково глядя друг на друга. И это прошло».

Он словно ходит по кругу. Но на самом деле это не круги, а витки спирали, закручивающейся в смерть. Державинское «жерло вечности» — это черная воронка, затягивающая распадающийся разум. Как будто множество полупрозрачных картинок из разных временных пластов и культурных реалий накладываются друг на друга и проецируются на экран. А вместо луча кинопроектора — пронзительное отчаяние.

«Это Плюшкин, сынок, великий и несравненный российский Поэт. Наше Все. Подростки за партами, выключив сотовые телефоны, задумчиво слушают небольшие трагедии Плюшкина в исполнении хора и оркестра. Проплывают океанские ледоколы — привет Плюшкину.

Пролетают космические вездеходы — слава Плюшкину. Проползают ядерные сноповязалки — вечный покой Плюшкину. Его застрелил из отравленного пистолета сенатор Дантес на дуэли, организованной царским правительством и лично Николаем Вторым — Кровавым. Так нас учили. А на самом деле его самостоятельно замучили большевики в пересыльном лагере близ Владивостока».

И странным образом в этих письмах опознаются и «Книга счастья», и трактат о поэзии, словно отраженные в страшном кривом зеркале жертвоприношения из второй части. И еще становится понятно, что мальчик из первой части и герой третьей части — это одно и то же лицо. А мальчик на даче в Переделкине — это отец героя. А трактат о поэзии написал тот самый русский писатель, который куда-то запропал. И оказывается все связано — Ад, Чистилище, Рай. И оказывается, что случилось что-то страшное. Со всеми. Навсегда. 

Последняя часть романа производит наиболее глубокое и самое неожиданное впечатление. Более всего это гибкая и пластическая проза напоминает раннего Сашу Соколова. Это тем более интересно потому, что сам Саша Соколов без труда распознается в авторе трактата. Только замолчал этот персонаж по другим, отличным от Соколова причинам. Роман обрывается неожиданно, на полуслове, скупой информационной справкой. И ты еще некоторое время не веришь себе: как же так? Ведь кажется, что повествование еще только разгоняется. А потом понимаешь: все уже сказано. Дальше ничего нет.

 

8