Новый Мир, 2000 №03

Точки с запятой вместо запятых убедительно подсказывают, что причастия здесь только прикидываются определениями к словувода,как бы маскируются; на самом деле они выдают движения души автора, его походку, тип мышления.И Гамлет, мысливший пугливыми шагами...— вспоминается мандельштамовский стих. В этом же стихотворении характерна вопросами сама себя перебивающая речь:

Какой трамвай? По-моему, четвертый.

До Стрельны, кажется? По-моему, туда

Я ехал этим же грохочущим трамваем...

 

Это имитация разговора — самому себе не говорят:по-моему.Зато ясно, как этот человек ведет разговор с другими людьми. В стихах одно местоименное наречие может представительствовать от целого стилистического пласта и стоящих за ним ситуаций.

Еще одно следует сказать, говоря о Танкове. Музыка стиха. “Как татарин-дворник, кашляя и шаркая калошами, / Не припомнит степи выцветшие, кожаные пыльные кибитки...” Все стихотворение прошито глухими согласными и шипящими, создающими особую речевую музыку. Она звучит и в акцентном, самом немузыкальном стихе, к которому Танков нередко обращается. Но и это не все. Музыка пронизывает все языковые уровни стиха. Особенно интересно одно музыкальное качество содержательного плана, которое можно обозначить как постоянное присутствие оксюморона. “Эта рифма обдает текучим леденящим жаром, / Замирает сладким холодком, / Голубым стеклом, рубином ярым...” Рифма и в самом деле — вид оксюморона, во всяком случае, она стремится к нему: чем более разведены рифмующиеся слова, чем менее похожи семантически и грамматически, тем богаче рифма, тем ценнее. У Танкова постоянно встречается соединение противоположных смыслов: “И разгрома вчерашнего стыд / Оборачивался торжеством”. Или: “Господи, какой обворожительный, / Бессердечный, антисанитарный!” Подобное стяжение разнохарактерных определений, можно сказать, — любимый прием Танкова, его конек: “Что роднее этой выцветшей, скупой, недорогой, / Ненаглядной...”

Ты, художник, по какому праву,

Смяв перегородки бытия,

Слил в одно усладу и отраву...