Новый Мир, 2000 №03

Андрей вылез на “Кропоткинской”, пошел к дому. Некрасиво скрипел под ногами старый ровный снег, назойливый, как мамка-татарка на кухне. Идешь по снегу и видишь: вот стоит она на кухне, черноволосая, в пестром переднике, с маленькой серой кастрюлей в руке, и выражает недовольство. И небо было померзлое, выше и шире обычного. Рязанов ощущает себя и скрипучим снегом, и небом, и мамкой, которая и вправду стоит сейчас с кастрюлей вон в том далеком окне, за безвкусной желтой занавеской.

На самом деле все это лишь усиливало полное отчуждение девятнадцатилетнего Андрея от окружающего. Дело было в том, что отождествление себя с посторонним миром вело к обесцениванию и обессмысливанию для Рязанова понятия “я”. Как в момент безумного озарения или вылета души из тела человек видит себя со стороны, так и Рязанов, порой доходя до некоего экстаза, мог отречься от себя самого. В таких ситуациях он воспринимал себя, пересекающего улицу или ждущего трамвай, в качестве постороннего, инородного предмета. Внешность, любые изъяны, опасения: “А что подумают?” — все это переставало существовать. Андрей Рязанов мог общепринято двигаться, что-то покупать, отвечать на стандартные уличные вопросы, но отстранялся от земного, мелочного, тягучего “я”. Только тогда, при отчуждении себя от себя, слияние со средой обитания тоже преодолевалось — она делалась прозрачна и несущественна.

Дома без конца звонил телефон. И Андрей бросался к трубке со скоростью звука звонка. Каждый вечер звонил знакомый экстремист-маргинал Кирилл с дикой фамилией Тараментов, прыщавый отчаянный отрок, из боевой сектантской организации под забойным названием “Авангард Консервативной Молодежи”. Он читал Рязанову свои дурацкие стихи:

Вот кто-то стесняется высказать что-то,

Отводит глаза и бормочет в бреду.

А пулю, дружок, повстречать неохота?

Поверьте, на каждого пулю найду!

Подросток шатается, спину сутуля,

И что-то он ищет, и худ, и высок.

Я знаю, подросток, нужна тебе пуля,

Да, пуля в дурной подростковый висок!

Щека моя вдруг заскользила от смеха,

Как русская щука в холодной реке.

“Товарищ, нам пуля совсем не помеха!” —

Мы скажем друг другу в фашистской тоске.