Новый мир, 2000 №09

Вероятно, Путина следует определить через оксюморон: это человек старого (советского) — нового склада. Но такой президент «соответствует» стране, какова она есть сегодня.

Сказочный Иван — солдатский сын тридцать лет и три года Лихо одноглазое на плечах носил, так что люди позабыли различать, где кончается Иван и начинается Лихо. Пока в один прекрасный день он не сбросил с себя постылого. В реальности так не получается. Освобождение от советского прошлого, разностороннее осмысление его — процесс, который длится уже более десяти лет и еще затребует немало времени. Иначе, наверное, и не могло сложиться. В годы, предшествовавшие революции, не раз было замечено, что в России народ и интеллигенция живут как бы в разных ритмах: первый — в замедленном, вторая, с ее далеко идущими чаяниями и требованиями, — в убыстренном, «безумном». Нечто подобное наблюдается и сегодня, хотя контраст уже не столь сильно бросается в глаза.

Когда «авангард» (Петр I, большевики) резко уходит вперед в том или ином направлении, «тылы» долго подтягиваются за ним и даже заставляют его в какой-то момент податься назад. Такие разрывы или чреваты великими потрясениями, или являются их следствием. Между тем на сей раз никто, кажется, не хотел, чтобы снова пошел дым коромыслом. Сам Буковский, сколько помню, предупреждал против чересчур резких перемен.

Но в таком случае надо мириться с постепенной, исподволь совершающейся трансформацией «человеческого материала», доставшегося в наследство от советской эпохи. И не переносить на людей автоматически пороки институтов, которым они служили. Заметим, что советская ментальность — не литая, но собранная или, точнее, сбитая из разнородных и порою трудносовместимых друг с другом элементов, «блоков», «глыб». Сейчас, в распаде, удивляешься тому, как они вообще могли составлять одно целое. Сравните, например, мир детства и мир взрослого человека — они намного дальше друг от друга, чем это, вообще говоря, может быть допустимо; кажется, что детей готовили (особенно в 30 — 40-е годы, но и позднее тоже) совсем не для той жизни, какая была в действительности. Или вот, ближе к нашей теме: романтика «щита и меча» и деятельность КГБ по своему объективному значению (на международной арене в частности) — много ли между ними общего? Я это к тому говорю, что среди элементов распавшейся (или распадающейся) советской ментальности есть те, которые алхимики назвали бы caput mortuum, «мертвой головой» (остатки предыдущих опытов, не годящиеся для опытов последующих), а есть другие, которые могут еще пойти «в дело».

Алхимия в некотором отношении подобна «живой жизни» — всегда в поиске, хотя часто ищет вслепую и находит не всегда то, что ищет.

В тех же сотрудниках советских спецслужб были человеческие свойства, природные и воспитанные, которые в ином контексте могут оказаться безусловно ценными. Так в алхимическом горне различные вещества, сохраняя некоторые элементы прежней структуры, приобретают новые, в итоге меняя цвет и качество.

Бывшие диссиденты в свое время героически выступили против советской власти, за что, надо полагать, история воздаст им должное; но, взяв однажды критический разбег, они, похоже, не могут уже остановиться и требуют все оставшееся от прошлого разрушить «до основанья, а затем…». Хотя что будет затем, сами толком не знают[29]. Но время не терпит, и, значит, надо не только разрушать старый дом, но одновременно «оживить камни из груд праха» (Неем. 4: 2) и строить новый, эмпирически находя правильные решения. «Подсказчиками» здесь служат наитие (сигналы, посылаемые возбужденной национальной памятью) и здравый смысл.

Кстати, видимый эмпиризм не обязательно означает отсутствие идеи. Гегель писал, что исторические деятели черпают свои цели из источника, содержание которого остается до поры до времени скрытым, — некоего «внутреннего духа, который еще находится под землей и стучится во внешний мир» (цитирую по памяти в уверенности, что существенных неточностей здесь нет). И это несмотря на перемену, которую произвели в мире Просвещение и Французская революция, поставившие его «на голову», иначе говоря, резко усилившие значение интеллектуальной составляющей исторического процесса. Даже не разделяя гегелевского представления об имманентной цели истории, можно согласиться с тем, что доля истины в этом суждении есть.

Конгениально Гегелю его соотечественник Гёте утверждал, что Наполеон, наиболее впечатляющая фигура великой переходной эпохи конца XVIII — начала XIX века, сам не понимал идеи, в которой жил. Это было сказано о человеке неоспоримо выдающемся, и не только на поле боя, но и в делах государственного строительства. Что уж тут говорить об «агентах истории» более скромного калибра.