Но если хронологию «к. р.» не так-то легко выстроить, то можно попытаться построить «типологию» «к. р.». Что и выполняет Дмитрий Кузьмин, разбивая «Очень короткие тексты» на разделы: «В сторону психологизма», «…бытописания», «…сатиры и юмора», «…лирики и стихотворения в прозе», «…эссе», «…притчи», «…концепта», «…фантастики», «…авангарда», «…дневника», «…суггестии». Правда, трудно понять, почему один «к. р.» потопал в сторону «суггестии», другой — в сторону «сатиры и юмора», а третий — в сторону «стихотворения в прозе». Уж очень похожи. «Мы вышли, вышли, вышли и пошли. Встало солнце над деревянной равниной». Или: «Когда вешали немца, он не только не сопротивлялся, но даже помогал партизанам приводить приговор в исполнение и, вздернутый уже, выражал всем своим видом, особенно ногами, приязнь и уважение к победителям. Дерево то прозвали Рождественским». Или: «Я ращу таракана. Поколения сменяются — таракан растет. Мне сорок лет. Со мной мой таракан. Вес его велик. Как на автомобиле, ношусь я на нем по ночным улицам. Его ноги, обутые в кирзовые сапоги, мешают спать прапорщикам военной части, расположенной в нашем поселке…» (Этот «к. р.» слишком длинен, я «обламываю» цитату.) Что здесь «сатира», что «суггестия», а что «стихотворение в прозе»? Думайте хоть сто лет, все равно не догадаетесь, поэтому я лучше сразу скажу: «Солнце над деревянной равниной» — это сатира. «Приязнь и уважение к победителям», выраженные ногами, — это суггестия. Ну а «тараканище»… правильно! лирика, стихотворение в прозе. Стало быть, такая типология «к. р.» тоже не слишком «адекватна».
Ан. Кудрявицкий в своем послесловии к антологии «Жужукины дети…» предлагает «географическо-настроенческую»: вот-де лирико-ироническая «питерская школа», вот жесткая, насмешливая абсурдистская «московская», вот печальная фантасмагорическая «юго-западная». Но, к сожалению, Кудрявицкий только формулирует такую классификацию, а антологию строит на (см. выше) порочном принципе алфавита.
А еще можно было бы расположить по темам и «чудесам»: вот «к. р.» полетные, вот — «превращенческие», вот — «социальные», вот — «абсурдистские», вот — «исторические», вот — «членовредительские». Конечно, такая классификация несколько напоминала бы знаменитую классификацию из рассказа Борхеса: «Животные подразделяются на набальзамированных, прирученных, принадлежащих императору, отдельных собак, похожих издали на мух, прочих…» — но лучше такая, чем никакой.
В антологиях «к. р.» не представлены писатели, к которым я отношусь без особого пиетета, но без них непредставим ландшафт современного «к. р.». Нет неистового фантазера Юрия Буйды (он-то как раз силен не в романной форме — в коротких фантастических новеллах), нет Ал. Слаповского, чье стихотворение в прозе «Лимон» украсило бы антологию, нет — Вл. Сорокина; как ни относись к этому писателю, а он обозначил очень важное явление в литературной эволюции. Это ведь — настоящий полный и беспримесный финал. Смерть литературы.
Как-то я слушал Сорокина по радио. Печальным, тоскливым голосом (как будто не его герои, а он сам только тем и занимается, что жует что-то очень невкусное) Сорокин жаловался: наборщики отказались печатать его первую книжку — до того им, наборщикам, не понравились сорокинские рассказы. Вот тут печаль переломилась в сдержанный, но очень убедительный пафос. «Не дело наборщиков решать, что им нравится, а что не нравится. Их дело — печатать». Что-то до боли знакомое было в этой истории с наборщиками, рассказанной с простодушной гордостью и искренним гневом: «Надо, знаете ли, добиться того, чтобы это быдло не захотело набирать твои тексты». Конечно! Это переделанный, перетолкованный рассказ Пушкина о том, как наборщики смеялись, печатая текст «Вечеров на хуторе близ Диканьки»! Гоголь так гордился смехом своих наборщиков, как Сорокин гордится отвращением своих…
Дивная вырисовывается парабола, верно? От писателя, гордящегося тем, что даже наборщикам нравятся его книги, до писателя, гордящегося тем, что даже наборщики отказываются его книги печатать, — вот траектория движения русской литературы…