Новый Мир, 2000 №12

Тишина. При ходьбе слышишь, как похрустывает снег под ногой. А когда сидишь возле лунки, зимнее безмолвие смыкается наглухо. В отвычку, это — странно. Словно нет в мире шумных городов, дорог земных и небесных, где ревут неумолчные моторы, нет людских голосов и прочего. Лишь застывшая вода, укрытая снегом, в зимней спячке деревья, немая земля, пустое небо. Тишина, сбереженная и словно накопленная за долгие дни и за долгие годы. Здесь, и возле, и там, вдали, за далекими гранями. Кажется, что поведешь рукой — и воздух хрустнет, словно молодой ледок.

К вечеру из тихой старицы, через остров, я вышел к Дону. Проглянуло солнце. Желтое, с красноватым ободом, оно повисло над задонскими холмами. По реке, по льду его, тянул ветер и знобил лицо.

Просторный замерзший Дон был пустынным. Лишь на той стороне его, по течению ниже, чернели две ли, три фигурки рыбаков — охотников до судака. И все. В редких застывших лунках лед желто отсвечивает. Скоро вечер. Пора прибиваться к дому.

Возле самого хутора, на льду, увидел я человека. Когда подошел, он уже заканчивал свои труды.

— Рыбалим? — спросил я.

— Поставил сетчонку, — ответил он, сматывая бечевочный урез. — Завтра поглядим, чего она нам покажет.

На деревянных санках стояли алюминиевые фляги, обычно в них молоко держат, они и называются доильными.

— Водички донской набрал. Бабка велела. Ныне ведь Крещенье…

Он жил на самом краю хутора. Старый человек, небольшого росточка, сухонький, в солдатском зеленом ватнике, не по росту долгополом, с ремнем для тепла. А жена у него была крупнее: дородная, смуглая казачка.

— Ну, бывайте здоровы, — попрощался он и потянул груженые санки своей дорогой, через камыш и займище.

— Бывайте… — ответил я и вспомнил, как прошлой осенью, еще по теплу, шел вечером от речки к своему ночевью, к дому, а они с бабкой сидели рядком на скамеечке, в глубине двора, за сараем, откуда открывался вид на просторный выгон и луг, на речку, на далекую Кораблеву гору, за которую солнце зашло. Темнело. Но все еще виделось: просторный зеленый луг до самой горы, купы деревьев.

Вечер. Люди немолодые. За день наработались. Вон у них какой огородище, двор, базы. Наработались, устали. А теперь отдыхают молча, рядком. И глядят. Всю долгую жизнь это видели: луг, над речкой — вербы, высокая гора, далекие холмы, небо. Всю жизнь видели. И не нагляделись.

А я здешней округи гость недавний, все мне дивно и ново. Потому и день пролетел незаметно с утра до вечера.

Валерий Шубинский Подземные музыканты

Оккервильское привидение

Человечек-тыква, сиречь человечек-буква,
Не скажу как стар, до нас еще постарел.
Он приходит, когда под землею идет расстрел,
И от тамошней крови спелее взрастает клюква
В заповедных болотцах у знающих все карел.
Он рассказывал сам: «Чухонским метеоритом
Я свалился сюда (мной выстрелила праща).
Век спустя нашли меня, вынули из плаща,
Отнесли в участок, велели считать убитым.
И тогда я воскрес, пророча и вереща».
Его знать не знают в домах из пастил бетонных.
То он ставит сети на раков в речке весной
(Он-то помнит, где зимовали они со мной),
То он черной крысой фыркнет в дальних промзонах,
То на стенах напишется охрою земляной.
А потом, в ноябре, обернется крохотным лихом,
Под колеса шмыгнет, о борт ударится лбом,
Разобьется, поднимется вверх эфирным столбом —
И опять воскресает где-нибудь в месте тихом
С тем же страхом в глазу — то сером, то голубом.

Подземные музыканты