Как курильщик, кальяном сипя и дымяна чужом тюфячке, угольками прожженном,так, раскинувшись, сонная дышит земляпо каким, не понять, адресам и эонам —не искать же в кудрях кучевого рунаили в щелке тире между цифрой и цифрой,ту, что «где» и «когда» для вселенной однаи блюдет: астролябия, маятник, циркуль, —и сама созерцатель того, что саманаплела, безуханных нанюхавшись маков,и пригубив в ручье виноградного сна,и откашляв слюну нарциссизма и накипь.Нежный замысел — о, как он был не похожна натуру, которая просто скульптура!Так натурщица в зеркале видит чертежвместо тела и шепчет растерянно: «дура».Вот и все — значит, вот те и родина вся:свой же череп, своих же видений набросок,вещь в себе. Значит, жить надо нам — не прося.Ничего. Ни ее, ни небес, ни березок.
* * *
— Вы одна, и я один. Нам бы… — Да пошел ты!— Жаль. А то пучок нарвал я иван-да-марьи,грубо-фиолетовый, примитивно-желтый —лучших в нашем не нашел полуполушарье.От сплошной стены Кремля до сплошной Китаялуг да луг у нас, кой-где тронутый футболом,почему и вся-то жизнь бледная такаяв два малярных колера с именем двуполым.— Что вы хочете сказать? — Две-три вещи. То естьчто страна у нас — трава с огоньками станций,что вобще родимый край — то, где ездит поезд,и что есть еще балет, дед-и-баба-танцуй. —Не болтайте языком. — Языком и вытру.Да, картинка дешева — но ведь не дешевка,в первом классе выбрал сам бедную палитру,ржавый фиолет чернил и сиротский желтый.Тем оно и бередит Лермонтову душу,что былинкой восхищен и ничтожной тварьюна обломках корабля выплывший на сушуи целует, не стыдясь слез, иван-да-марью.
* * *
В автомобиле с тихим двигателемв лес послеливневый еловыйпусть бы проселком шины выкатилименя под марш высоколобыйШопена в исполненье Горовица,заряженного мной в кассетник,чтоб с мирозданьем пособороватьсяв сверканье игл — из сил последних.