Новый мир, 2002 №04

Вдумчивое отношение к слову, тем более к слову сакральному, должно быть присуще всякому человеку, не только верующему, хотя последнему — в особенности. И здесь мне хочется сослаться на положительный опыт одной еврейской семьи, хорошо мне знакомой. Молодые муж и жена, выросшие, как и мы все, в атеистической стране, окончившие советские школы и вуз, после осознанного прихода к вере (ортодоксальному иудаизму) смогли коренным образом изменить стилистику своей речи. Они не только избегают употребления имени Божия всуе, но и тогда, когда речь действительно идет о Боге, говорят: «Всевышний». И это очень дисциплинирует как говорящего, так и слушающего, который вольно или невольно (хорошо, если вольно) воспринимает ту серьезность, которая только и требуется в разговорах на подобные темы. Рискну предположить, что именно эта традиция отразилась в знаменитом стихотворении Мандельштама:

Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» — сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
И пустая клетка позади.

Я не литературовед и не возьму на себя смелость анализировать это стихотворение, но обращает на себя внимание то, что для поэта, семейно причастного к традициям иудаизма, восклицание «Господи!» было отнюдь не междометием, а Божьим именем, нечаянное произнесение которого вслух указывает на сильнейшее смятение, потрясение, потерю контроля над собой. К сожалению, этот аспект ускользает от современного читателя, воспитанного на секуляризованной, светской литературе (в том числе и русской), а в повседневной речи привыкшего к той разболтанности, которая, повторю, составляет наш позор.

Между тем православная церковная традиция, так же как и ветхозаветная, не только предписывает благоговение в отношении священных имен, но и отчетливо сознает связь между знаком и означаемым. В церковно-славянском языке имена «Бггъ» и «Гдъ», как и другие сакральные слова, писались сокращенно, с титлом над ними, что служило указанием на необходимость особого отношения к ним, в то время как слова «Богъ» применительно к языческим кумирам и «Господъ» в значении «господин» писались полностью[33]. Я понимаю, что грамматика современного русского языка не может вернуться к правилам грамматики церковно-славянской, принципиально отличной, но извлечь из этих правил уроки, по-моему, следует.

При этом нельзя не отметить, что в некоторых случаях, по справедливому наблюдению О. В. Гаркавенко, кощунственным является именно написание слова «Бог» с заглавной буквы. Например, когда в газетной заметке об исполнительнице ролей в эротических фильмах с пафосом утверждается, что «ее Бог — любовь» (автор, видимо, не знаком с высказыванием Апостола Павла о подобных лицах, что «их бог — чрево, и слава их — в сраме» /Фил. 3: 19; ср. 2 Кор. 4: 4/). Или когда высокообразованный специалист Кирилл Кобрин в своей статье о футболе дает название «О природе толстокожего Бога: заметки историка»[34]. Автор статьи тоже цитирует Мандельштама, строки которого вынесены в эпиграф: «Обезображен, обесславлен / Футбола толстокожий бог». Верный текстологической точности, Кобрин сохраняет орфографию Осипа Эмильевича в цитате, но уверенно поправляет его в собственном заголовке…

Думается, все эти наблюдения подводят нас к мысли о том, что выбор прописной или строчной буквы в слове «Бог» и в производных от него словах («Божий», в иных случаях — «Божественный») связан не с тем, какими частями речи или членами предложения они формально являются и являются ли вообще членами предложения в определенных словосочетаниях, а с тем, к кому (или к Кому) они относятся (или по крайней мере должны относиться).