Новый мир, 2002 №04

«Поэтому к теологическим, теософским — в широком смысле слова — и философским построениям его следует относиться соответствующим образом, то есть — критически». См. также: Вольфганг Казак, «Даниил Андреев и смерть» — «Новый Журнал», Нью-Йорк, № 224.

Юрий Поляков. «Птица-тройка летит в будущее». Беседу вел Александр Неверов. — «Труд-7», № 239, 27 декабря 2001 — 3 января 2002.

«Однажды, еще до объединения Германии, я разговаривал с немецким писателем, и он сказал мне: „Да, я принимаю раздел Германии как историческую данность, но я с этим не согласен!“ В отношении сегодняшнего геополитического положения России я придерживаюсь точно такой же точки зрения — принимаю как данность, но не согласен».

После Аушвица в Европе больше нет поэзии. Образы и метафоры идут только из Восточной Европы, считает поэт Алексей Парщиков. Беседу вел Игорь Шевелев. — «Русский Журнал»

Говорит Алексей Парщиков, живущий ныне в Кёльне: «Западные стихи более сухие. Они такими, может, и были, но после войны еще более это все усушили. Когда Адорно (не только он, но он был одним из) объявил, что после Аушвица метафора и образ доказали свою опасность и должны быть отброшены. Они не контролируются разумом, что приводит к сильному пропагандистскому эффекту. Они явились бродилом методов пропаганды, которые привели к европейской катастрофе времен Второй мировой войны. Европейцы исключили метафористику, образность, аффекты, о которых нельзя рассуждать, но которыми можно только восхищаться — или им ужасаться. Они ввели обязательный анализ и обязательное понимание этой поэтической речи как условие для последующей оценки. И, сделав это, они освободили многих художников от необходимости чувствовать нечто в себе исключительное, метафорическое, образное.

И. Ш.: Ты знаешь, я в первый раз это слышу от тебя. Я всегда удивлялся странной форме нынешней европейской поэзии. И слова Адорно, конечно, знал, что поэзии после Освенцима не может быть, потому что сами страдания эти выше всякого осмысления.

Нет, имеется в виду методология: образ подвергается обсуждению демократическими процедурами. Только когда об образе можно говорить, анализировать, встраивать куда-то, курировать его, только тогда он включен в общеевропейскую конвенцию, в культурный договор. А какие-то неконтролируемые, сумасшедшие художники — это исчадие романтизма, который тоже привел к Катастрофе, в том числе — к каким-то неясным культам, используемым нацистской пропагандой. Тень того времени, когда разумом вдруг овладела безумная стихия, — эта тень до сих пор формирует европейское отношение к образу. В немецкоязычном мире, во всяком случае».

Приветствие Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II участникам богословской конференции Русской Православной Церкви «Учение Церкви о человеке», [Москва, 5 ноября]. — «Московский церковный вестник», 2001, № 20, ноябрь.

«Но нам следует со смирением признать, что учение Церкви о человеке не всегда внятно и доступно миру. Поэтому сегодня Церковь Христова призвана к убедительному свидетельству, к активному диалогу с обществом».

«Мне кажется, что современный мир нуждается в напоминании о том, что в эпоху святых отцов казалось очевидным, а сейчас совершенно забыто. О том, что человек в его земном бытии является человеком падшим. Он не может рассматриваться как основной критерий устроения социума», — пишет игумен Иларион (Алфеев) в этом же номере «МЦВ».

Процесс гальванизации. «Все живое в музыке сегодня вытеснено в андерграунд», — утверждает композитор Владимир Мартынов. — «Русский Журнал»

«Прежде всего необходимо констатировать глобальное событие: в XX веке наступила смерть опус-музыки, то есть музыки композиторской, существовавшей с XII по XX век, — говорит Владимир Мартынов. — Произошло это в конце 60-х — начале 70-х годов».

«Это не значит, что музыка исчезает. Искусство музыки — явление довольно молодое, в таком виде, каким мы его знаем (сцена, публика, концерты и проч.), оно существует около трехсот лет».

«В 90-е произошло еще одно важное событие — практически исчезла композиторская партитура. <…> До конца 60-х годов XX века чтение партитуры было главным каналом знакомства с музыкой. Настоящая опус-музыка — это не только то, что слышишь, но и то, что видишь. Вы никогда не услышите то, что можно увидеть, например, в партитуре Веберна. <…> Нотопись находится вне звучания музыки, но она создает оперативное пространство, позволяющее творить чудеса со звучанием. Сейчас эти возможности закрылись, ими никто не умеет пользоваться».

«Старая модель сломана, однако люди по инерции ходят, платят деньги и маются на концертах и оперных спектаклях. Я думаю, это исчезнет, появятся новые, более удобные формы бытования музыки. За этим стоят глобальные перемены мира, он больше не будет таким, каким мы его знали. Музыка будет существовать в виде терапии или ритуала…»

Евгений Рейн. [Стихи]. — «Звезда», Санкт-Петербург, 2001, № 11.

Хорошие стихи.

Михаил Ремизов. Опыт злопамятства. Заметки по следам года. — «Русский Журнал»