Новый мир, 2003 №01

Опять пронзительный котенок
Напоминает мне о том,
Что был он взбалмошный ребенок
И бил Господь его кнутом.

(«Опять пронзительный котенок…»)

И всех моих Господь прибрал друзей,
Убил котенка, смял крыло пичуге…

(«Дом»)

Блаженный способен и так выплеснуть свою муку на Всевышнего:
Мой дом везде, где побывала боль,
Где даже мошка мертвая кричала
Разнузданному Господу: — Доколь?.. —
Но Бог-палач все начинал сначала.

(«Дом»)

И даже так:
Тебе говорю я, Господь: — Отворяй облака,
Я с мертвой собакой пришел по господнюю душу.

(«Вот так я и буду бродить по траве босиком…»)

У Блаженного есть много стихотворений, проникнутых тишайшей молитвенной кротостью. По всему творчеству Блаженного — и по его «кротким» стихам, и по его стихам «некротким», гневным, яростным — видно, что он верил в Бога самой искренней и истовой верой (другое дело — какого формата была эта вера; полагаю, что мы имеем дело с очень странным стихийным сплавом хасидизма, православия и гностицизма). Но, читая Блаженного, постоянно ощущаешь (почти физически ощущаешь), как его вера напарывается на избыточное сострадание. Поэт не в силах принять мир со всеми его жуткими страданьями и кровопролитьями. И тогда из его уст исходит голос — не то Иова, не то Ивана Карамазова, почтительнейше возвращающего билет Творцу. Но Иов воззвал к Богу после обрушившихся на него личных бедствий, а Иван Карамазов вполне рационально коллекционировал абстрактные, не касающиеся его жизни примеры земных злодеяний ради доказательства сухого тезиса (как только дело коснулось его, он не выдержал бремени индивидуальной ответственности и сошел с ума). Вениамин Блаженный — не Иов и не Иван Карамазов, не жертва персонально направленных на него ударов и не богоборец-интеллектуал. Он — человек с содранной кожей. Любое, даже самое малейшее, впечатление отзывается в его душе звуковым ударом, воплем разъяренных стихий (потому-то Блаженный и жил затворником; с такой ранимостью сознания он и не мог жить иначе). Если бы я захотел быть несправедливым по отношению к Блаженному, я назвал бы его «декадентом». Блаженный — не декадент; декаданс немыслим без привкуса гедонизма, а Блаженный — абсолютный антигедонист. Хотя в его поэзии есть что-то чрезвычайно болезненное. На мой аршин — на аршин «человека нормы»…

Блаженный предельно противоречиво относится к Богу, любя и ненавидя Его одновременно… Я перечитал написанное предложение и тут же понял, что не обойтись без существенного комментария. Блаженный говорит в своих стихах не об одном Боге, а о двух Богах: для него Бог Отец и Бог Сын (Христос) неодолимо разделены и вызывают противоположные чувства. Христа Блаженный неизменно боготворит — ведь Он страдал. А вот к Богу Отцу у Блаженного зачастую совершенно иное отношение. Блаженный готов признать Его только при условии исправления земных несправедливостей. Отсюда — спектр образов Бога Отца: от седого Господа, воплощения кротости и милосердия, до кровавого небесного Палача, — неопределенность знака Отца связана с невозможностью понять, в какой степени Он заинтересован в данных несправедливостях. По религиозным стихам Блаженного как будто бы проходит переменный ток: от гностицизма к традиционному христианству — и обратно. Иногда знак, под которым обозначен Бог Отец, может измениться в пределах одного и того же текста — моментально переворачивая метафизические основы мироздания. В любом случае Блаженному ненавистна карающая ипостась Бога Отца.

Все тот же древний Бог из Ветхого Завета,
Косматый самодур с дубиной людоеда.

(«И по углам моей заплеванной темницы…»)