Новый Мир ( № 3 2010)

Но гораздо важнее восстановленного здесь литературно-критического контекста другие обстоятельства, которые отложились в тексте этого стихотворения (и отчасти в тексте «1 января 1924»), — они имеют отношение к самой сути «Современника» как целостного поэтического высказывания. Вернемся к вопросу о времени создания обоих стихотворений. Надежда Яковлевна утверждала, что оба они писались в Киеве в канун 1924 года и в первых числах января: «В Киеве у моих родителей, где мы гостили на Рождество 23 года, он несколько дней неподвижно просидел у железной печки, изредка подзывая то меня, то мою сестру Аню, чтобы записать строчки „1 января 1924”» [19] ; «Новый, двадцать четвертый год мы встретили в Киеве у моих родителей, и там Мандельштам написал, что никогда не был ничьим современником» [20] . Комментируя эти слова, А. А. Морозов высказал сомнение: «Стихотворение „Нет, никогда, ничей я не был современник…” (впервые напечатанное под названием „Вариант”), возможно, возникло позднее» [21] .

«1 января 1924» было начато в Киеве, где и когда возник «Современник», мы точно не знаем, но окончательный вид оба стихотворения почти наверняка приобрели после смерти Ленина. Относительно «1 января 1924» такое предположение высказано в комментарии П. М. Нерлера [22] с отсылкой к мандельштамовскому очерку «Прибой у гроба», о прощании с Лениным, и действительно, сопоставление этих текстов дает пищу для размышлений. Что же касается «Современника», то его связь со смертью Ленина и с мандельштамовскими впечатлениями от его похорон кажется еще более тесной и очевидной.

Тело Ленина было перевезено из Горок в Москву 23 января 1924 года и выставлено в Колонном зале Дома союзов. В тот же день или на следующий Ман­дельштам с женой ходили к гробу. Вот как рассказала об этом Надежда Яков­левна: «Стояли страшные морозы, а в последующие дни и ночи протянулись огромные многоверстовые очереди к Колонному залу. Мы прошли вечером вдоль такой очереди, доходившей до Волхонки, и простояли много часов втроем с Пастер­наком где-то возле Большого театра. <…> „Они пришли жаловаться Ленину на большевиков, — сказал Мандельштам и прибавил: — Напрасная надежда: бесполезно”. <…> Без блата не обошлось — мы прошли с Кали­ниным, нас пристроили в движущуюся очередь, и мы продефилировали мимо гроба. Мы возвращались пешком домой, и Мандель­штам удивлялся Москве: какая она древняя, будто хоронят московского царя. Похороны Ленина были последним всплеском народной революции <…>. Начиналась новая жизнь...» [23] .

Рассказ Надежды Яковлевны передает тогдашние ощущения Мандельштама, который, по ее же словам из другой книги, «вел разговор с революцией, а не с поднимающимся „новым”, не с державным миром особого типа, в котором мы внезапно очутились» [24] . Этот сложный «разговор с революцией» и отра­зился в стихах о «современнике» и в «1 января 1924», построенном, как писал С. С. Аве­ринцев, «на противочувствиях» [25] . Вспоминая «присягу чудную четвертому сословью», Надежда Яковлевна предположила: «А может, испуганный разгулом адептов, он декларировал этими стихами свою верность тому, что они уже предали?»; и дальше, про «клятву четвертому сословью»: «Мне кажется, ее не случайно так холодно приняли те, от кого зависело распределение благ» [26] . Действительно, в стихах о присяге и клятвах воплощен достаточно сложный взгляд на современность в ее соотнесенности с недавним прошлым.

«Присяга чудная четвертому сословью» подробно прокомментирована О. Роне­ном, в частности в связи со стихотворением Пастернака «1 мая» (1923), с названием которого перекликается название мандельштамовского «1 января 1924» и в котором есть слова о «четвертом сословье». Мы же сосредоточимся на выразительном стихе «И клятвы, крупные до слез», который в какой-то мере помогает прояснить вопрос о датировке «1 января 1924». Ронен пишет по этому поводу очень осторожно: «Поскольку дата завершения „1 января” неизвестна, невозможно установить, восходит ли эта строка к знаменитой шестикратной клятве над ленинском гробом, позже упомянутой Мандельштамом как „шестиклятвенный простор”, или каким-то образом предугадывает ее» [27] . В более определенной форме эта догадка вошла в комментарий П. М. Нерлера к двухтомным «Сочинениям» Мандельштама: « Клятвы, крупные до слез. — Возможно, аллюзия из речи Сталина над гробом Ленина (ср. „шестиклятвенный простор” в „Оде”)» [28] . А. Г. Мец в обновленном комментарии к этому стихотворению предполагает, что Мандельштам здесь «вспомнил о революционных увлечениях своей юности <…> и клятву (присягу), которую он должен был дать, вступая в партию социалистов-революционеров» [29] . Последнее не очень убедительно хотя бы потому, что не предполагает точности в мандельштамовских словах. Почему «клятвы» — во множественном числе? Почему «крупные»? Почему «до слез»?