Новый Мир ( № 4 2011)

Разумеется, не могла я избежать и вопросов о том, насколько ее теоретическое внимание к промежуточным жанрам обусловлено собственной литературной практикой, и не была удивлена, узнав, что большой массив ее прозы не опубликован, что в ее архиве хранятся записи, относящиеся и к двадцатым годам, и к блокадному времени, и законченные “повествования”. Лидия Яковлевна не скрывала, что именно этот род деятельности она считает главным делом жизни, и в словах ее я уловила горечь оттого, что она известна лишь как ученый-филолог. Понятно было, что основные препятствия для публикации — цензурного характера. Это не означало непременной антисоветской направленности. Литературная жизнь той поры (журнальная и издательская) была достаточно формализована, и одной только непохожести, непривычности (сейчас бы сказали — “неформат”) было достаточно, чтобы отвергнуть публикацию.

Я не входила в число близких знакомых Лидии Гинзбург и расспрашивать подробнее о содержимом ее письменного стола не решилась. На языке вертелся еще один вопрос: почему она не издаст свою прозу за рубежом (не сомневаюсь, что такая возможность у нее была)? Но и здесь я удержалась: время было такое, что подобный вопрос от малознакомого человека звучал бы двусмысленно. Но именно с той беседы у меня возникло острое любопытство к “промежуточным” текстам Лидии Гинзбург, публикация которых (вот в это я верила) казалась мне неминуемой.

Прорыв произошел даже быстрее, чем я ожидала.

В книге “О старом и новом” оказался довольно большой массив текстов под заголовком “Из старых записей”, а в 1984 году, еще до начала перестройки, журнал “Нева” опубликовал первую часть “Записок блокадного человека”.

Одна из первых литературоведческих работ Лидии Гинзбург — статья “Вяземский и его „записная книжка”” (1929) — не случайно была включена в книгу “О старом и новом” — на принципиальном значении ее для собственного творчества настаивает автор.

“Есть явное несоответствие между реальной продукцией Вяземского и тем образом Вяземского — блистательного и оригинальнейшего писателя, который существовал в сознании его друзей и, что важнее — в сознании врагов”, — пишет Лидия Гинзбург. Это противоречие решается при исследовании его писем, заметок и, в особенности, записных книжек — доказывает исследователь, утверждая, что именно в них существует тот камерный Вяземский, которому присущ подлинный блеск и своеобразие, теоретик и практик “промежуточной” литературы, высшим и полным выражением которой явилась “Старая записная книжка”.