Новый мир. № 6, 2003

В другом загробном сюжете, «Можно ли мертвых любить, — так они далеки…», самым верным ключом к атрибуции оказывается последняя строфа: «Так беззастенчиво, так откровенно, при всех / Спать! Никогда его спящим не видел, мне жутко. / Чем не фантазия этот скворечник, орех, / Этот челнок, плоскодонка, дупло это, будка?» — описание, вполне совпадающее с тем, какое дано у Кушнера в эссе «Здесь, на земле», где речь идет и о прощании с Бродским: «Он лежал в американском, обтекаемом, дорогого дерева гробу, открытый до пояса, выступая из него, как из дупла. Я не всматривался в мертвое лицо: ведь я никогда не видел его спящим». В связи с чем и «бронтозавр» первой строфы, с которым срифмован «лавр», воспринимается как близкий родственник «динозавра» из стихотворения Бродского «Конец прекрасной эпохи», рифмующегося с тем же растением. И затем, в центральной строфе стихотворения, где дана фантазия на тему парадоксальной посмертной перемены прижизненных ролей — «Марья Ивановна, может быть, стала звездой? / Байрон, с его сумасбродством, пошел в почтальоны, / Жизнью пленившись совсем незаметной, простой? / Сумка, фуражка, да стая дроздов, да вороны…», — имя «Байрон» легко прочитывается как субститут иного, которое, будучи подставлено в строку, вызывает эффект каламбурный: «Брод ский, с его сумас брод ством, пошел в почтальоны» (с Байроном — по романтическому типу поведения — Бродский сравнивался Кушнером многократно). Но дело не в отдельном эффекте — игра богаче, и покойный оценил бы ее наверняка: определив героя именно в почтальоны, автор, кажется, напоминает ему про его стихотворение «Письмо в оазис», вызвавшее между получателем и отправителем серьезное выяснение отношений (поэтому и возникает «сумасбродство»), — см. воспоминания Кушнера «Здесь, на земле», названные по первой строке «Разговора с небожителем», вспомнив текст которого — «В Ковчег птенец, / не возвратившись, доказует то, что / вся вера есть не более чем почта / в один конец» — мы обнаруживаем и еще один возможный смысловой аспект «почтовой» шутки из «Кустарника».

В одном из стихотворений «Кустарника», построенном анафорически, с повторяющимся союзом «потому что» (ср.: «Потому что искусство поэзии требует слов…»), есть ироничная фраза: «Потому что всего интереснее комментарий / К комментарию и примечания…», — сочувственно ссылающаяся, очевидно, на язвительную запись Чехова: «Не Шекспир главное, а примечания к нему».

Но куда ж нам без них? Декларированный многими строками «Кустарника» отказ от виртуозности в пользу искренней простоты не следует понимать слишком прямо — Кушнер вовсе не соблазнился вдруг каким-то «песенно-есенинным» идеалом. Реальное соотношение вещей он сам объяснил в одном интервью, сказав, что в поэтической речи происходит «постоянное наращивание структурности, сложности» и что «чем сложнее эта речь, тем она легче, тем больше она похожа на устную, разговорную, — никаких видимых усилий».

Сложность не противостоит интимной естественности речи — тут мы опять сошлемся на Розанова. Вернее, на статью Мандельштама «О природе слова», где он, характеризуя розановскую писательскую позицию, различил понятия «литературы» и «филологии»: «Литература — это лекция, улица; филология — университетский семинарий, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студентов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слушают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университетского сада. Филология — это семья, потому что всякая семья держится на интонации и на цитате, на кавычках… Вот почему тяготение Розанова к домашности, столь мощно определившее весь уклад его литературной деятельности, я вывожу из филологической природы его души».

Богатство семантики «Кустарника» и его тайный жар ждут от читателя внимания чрезвычайного — только это позволит различить невидимые кавычки, расслышать подводный ход скрытой цитаты, распознать увлекательную многослойность интонации. Напрасным такой труд не будет. Есть, кстати, в книге стихотворение и о филологическом семинаре — «Английским студентам уроки / Давал я за круглым столом…», оно весело бежит в ритме лермонтовского «Воздушного корабля» сквозь темы и сюжеты отечественной поэзии и достигает грядущего, отдаленного от настоящего ровно настолько, насколько новая книга Кушнера отстоит от первой: «Английский старик через сорок / Лет, пусть пятьдесят — шестьдесят, / Сквозь ужас предсмертный и морок / Направив бессмысленный взгляд, / Не жизни, — прошепчет по-русски, — / А жаль ему, — скажет, — огня / И в дымке, по-лондонски тусклой, / Быть может, увидит меня».

Леонид ДУБШАН.

С.-Петербург.

Серебряный век: женский взгляд Сестры Герцык. Письма. Составление и комментарий Т. Н. Жуковской. СПб., «ИНАПРЕСС»; М., Дом-музей Марины Цветаевой, 2002, 760 стр