Рожать она уползала куда-нибудь в подвал строящегося дома, если это случалось на работе днем, или дети ее нарождались в заброшенной бытовке, если схватки заставали ее к концу смены. Появившиеся детки жили недолго: кто — час, кто — два, некоторые умирали сразу, даже не пискнув. Шурка мелко крестила их лобики, целовала в плечико и увозила утренней электричкой подальше в пригород. Долго шла лесной дорожкой до знакомого овражка, заросшего молодым березняком, копала рыжую глину и устраивала последнее пристанище очередному своему греху. После, оглянувшись пару раз на овражек, уходила от детей снова к грешной своей жизни. <…>”
Прямо скажем, невеселый у нас нынче выходит обзор. В финале этой вещи все-таки пахнёт катарсисом.
Виталий Шенталинский.
Расстрельные списки. — “Звезда”, 2007, № 4.“<…> Есть свидетельства, что они, судьи, не только не разъясняли подсудимому его права и не выслушивали его показания, — не было времени ни для зачтения полностью обвинительного заключения, ни для ритуального „суд удаляется на совещание”, ни для написания там приговора. Он заготавливался заранее и даже не оглашался — во избежание истерики и лишних хлопот! Председатель говорил: „Приговор вам будет объявлен” — и осужденного уводили, и до последней минуты он не знал, что его ожидает. Приговор оглашали уже перед казнью.
В Лефортове и разыгрался этот очередной судебный фарс, вечером 15 июля.
Подсудимых вызывали по одному. Судя по протоколу, дело каждого заняло у судебной тройки с неизменным коренником, армвоенюристом В. В. Ульрихом, ровно по 20 минут (к примеру, время Павла Васильева — 19.20 — 19.40) и состояло только в том, чтобы соблюсти формальности: „удостоверить личность” — немудрено и перепутать! — зачитать скороговоркой суть обвинения, спросить, признает ли узник себя виновным, и дать последнее слово.
Все подсудимые — и Карпов, и Макаров, и оба Васильевы, Павел и Иван, — виновными себя признали, показания, данные ими на следствии, подтвердили.
Их расстреляли в той же Лефортовской тюрьме, поскольку приговор следовало приводить в исполнение немедленно. После полуночи. По календарю было уже 16 июля. Как именно все произошло, успели ли они проститься, перекинуться словом или взглядом, этого мы никогда не узнаем. Палачи вымерли, а случайных свидетелей быть не могло. Давать простор воображению здесь неуместно.