Новый мир. № 8, 2002

Осмелимся не согласиться с В. М. Живовым, полагающим, что молодому Гуковскому, в отличие от его старших современников-коллег (Тынянова и Якобсона), не свойственна «сомнительная дискурсивная практика» «перебрасывать мостик» от авторов изучаемой им эпохи к современной словесности — к «литературному сегодня». Помимо того, что вряд ли эту «дискурсивную практику», составляющую одну из характерных черт формализма, имеет смысл называть «сомнительной» и не слишком «исторически оправданной», она к тому же, как представляется, достаточно важна и для Гуковского. Сам Живов указывает на слова Гуковского: «…общий эмоциональный тон, пафос, присущий той молодой, бодрой эпохе, — должен радостно и желанно восприниматься современным читателем…» Как представляется, эти слова не просто «отголосок» формалистских идей, но и определенная позиция, во многом связанная все с той же проблемой «открытия» литературы XVIII века. Примечательно, что позиция эта, несколько отличающаяся от тыняновской, не столь очевидным образом проявляется и в отдельных статьях Гуковского. Для примера вернемся к характеристикам двух поэтических систем, которые дает Гуковский. Систему Ломоносова отличает «высокая речь, оторванная от привычного практически-языкового мышления», «моменты описания, из которых вытравлена конкретная образность», «Ломоносов… подчас доходит до туманностей»; Сумароков же, по Гуковскому, напротив, ратует за «легкое восприятие и верную передачу сущности данного психологического состояния», «[д]ля него слово это как бы научный термин, имеющий точный и вполне конкретный смысл; оно прикреплено к одному строго определенному понятию», «[о]твлеченный, астральный восторг Ломоносова покинут, хотя основной стихией поэзии является лирика». Как нам представляется, в этих характеристиках Гуковский, специально не проговаривая, отсылает читателя к современной ему литературной ситуации — к относительно недавним полемикам символистов и акмеистов. Хотя в действительности расхождения между этими двумя направлениями начала ХХ века не всегда и не во всем были жесткими, однако очевидно, что современниками они подчас воспринимались как две различные литературные программы. И определения, которые дает Гуковский системам Ломоносова и Сумарокова, очень напоминают критические выступления 10-х годов ХХ века — вспомним, например, статьи В. М. Жирмунского «Преодолевшие символизм» 1916 года («взамен мистического прозрения в тайну жизни — простой и точный психологический эмпиризм, — такова программа, объединяющая „гиперборейцев“») и «Метафора в поэтике русских символистов» (с которой Гуковский мог быть знаком) или манифесты и рецензии акмеистов.

В пользу предположения о своеобразном «перекидывании мостика» в работах Гуковского свидетельствует и взгляд ученого на собственное научное творчество, его стремление к созданию открытой, «эмоциональной» науки. В письмах к Евгении Яковлевне Ленсу, опубликованных Д. В. Устиновым в № 4 (44) «Нового литературного обозрения» за 2000 год, Гуковский писал: «Ведь и мне… очень свойствен такой путь мысли: от воображения, от эмоции к мысли, а не наоборот». Это восприятие литературы через воображение, отношение к литературному процессу как к живому организму проявлялось и в мелочах — Алексей Алмазов в очерке «Гуковский и „западники“» вспоминает, как однажды Гуковский проводил консультацию для студентов: «Он сразу взял тон непринужденной дружеской беседы, легко переходил от темы к теме, отвлекался в сторону, сыпал острыми и неожиданными формулировками: „Ломоносов, конечно, понимал, что Анна Иоанновна тоже не компот“. „Когда говорят о ’Новой Элоизе’, у меня поднимается температура“». Отношение к литературному процессу как к чему-то бесконечно увлекательному и создает «ощущение живой сопричастности своему предмету», отмечавшееся многими и сохранившееся и в поздних работах.