(11)
Пару лет назад меня поразила запись, оставленная Юрием Олешей в дневнике: “Он часто в эпоху своей славы и признания именно со стороны государства наклонялся ко мне и ни с того ни с сего говорил мне шепотом: „Меня расстреляют”. Тревога жила в их доме — помимо них, сама по себе. Когда я жил в этом доме в их отсутствие, я видел, слышал, ощущал эту тревогу. Она стояла в соседней комнате, ложилась вдруг на обои, заставляла меня, когда я возвращался вечером, осматривать все комнаты — нет ли кого там, пробравшегося в дом, пока меня не было, — заглядывать под кровати, за двери, в шкафы. Что, казалось, угрожало в те дни этому дому — в дни расцвета и власти хозяина? Ничто не угрожало — наоборот, отовсюду шла слава с букетами, деньгами, восхвалениями, заграничными путешествиями. И все же тревога была такой властной в его пустом доме, что иногда я просто обращался в бегство — ни от чего: от обоев, от портрета хозяйки с большими черными глазами, которые вдруг начинали мне казаться плачущими...” Речь о Всеволоде Мейерхольде и Зинаиде Райх, чьи имена Олеша даже спустя много лет из осторожности не называет. Удивительно, но, по сути, писатель воссоздает ту атмосферу, которая царит в квартире Тревора Резника!Пару месяцев назад меня не меньше поразил телевизионный фильм, отследивший события 1937 года. Так вот, там приводились свидетельства выживших членов семей партийной номенклатуры. Какая-то цековская жена заметила десятилетия спустя после трагедии: “Еще в конце 36-го ничто не предвещало надвигающегося кошмара... Никто из нас, ни муж, ни друзья, не мог предположить, что Сталин поднимет руку... Все было вполне безоблачно...”
Валит с ног это вот: “...наклонялся... ни с того ни с сего... расстреляют”. После свидетельства Олеши кроме бесконечного восхищения и сочувствия Мейерхольд стал вызывать у меня бесконечное же уважение. Гений, добровольно поженившийся на непостоянной, на капризной девке-Революции,