Новый мир. Книга 3: Пробуждение

Я старался в этот момент не смотреть ни на прокурора и его помощника, которые выглядели очень раздосадованными, ни на Фламини, которая смотрела на меня с одобрением и гордостью, ни тем более на Гунвей, которая сидела где-то в задних рядах слушателей. Я обменялся лишь коротким взглядом со своим адвокатом, чьё грустное лицо, похожее на морду английского бульдога, напоминало мне, что я избрал себе непростую судьбу.

Сложно сказать, почему я поступил так. Мне не так уж хотелось потакать стараниям Гунвей и Фламини устроить вокруг гибели Питера шумное разбирательство. Но и идти на сделку с полицейскими, педантично «заминающими» дело, я тоже не горел желанием. Когда-то отец сказал, что если порядочный человек знает, как поступить, ему достаточно просто поступить по совести, чтобы не ошибиться. И я сделал именно так — рассказал то, что произошло на самом деле.

С рациональной точки зрения мой поступок сложно было назвать разумным. Сторону обвинения очень расстроила моя позиция. И очень скоро мне довелось это почувствовать. Уже в пятницу 1-го июля суд постановил запретить деятельность клуба, а также опечатать здание бара «Добрая Надежда» до полного выяснения обстоятельств, связанных с его деятельностью. С этого дня наш клуб больше не собирался, а с большинством его членов мне доводилось видеть лишь на перекрестных допросах.

На одном таком допросе я повстречал Джеронимо Боулза. Не глядя мне в глаза и краснея, как рак, Джеронимо засвидетельствовал под присягой, что на собрании 22-го июля он видел в поведении Питера в день собрания явные признаки наркотического опьянения. Он также сообщил, что в тот день я много общался с Питером и он сомневается, что эти признаки могли укрыться от меня. Лаура набросилась на Боулза, как коршун, и серией острых вопросов быстро загнала в угол. Но допрос прервали из-за отклонения от темы, и ей оставалось лишь злобно и тщетно апеллировать к прокурору и судье.

Еще на одном допросе я с горечью повидал Джека Сорена. Побледневшее и осунувшееся лицо Джека, находящегося в следственном изоляторе, смотрело на нас с воздушного дисплея. Будто читая с бумажки, Сорен пробубнил несколько страниц показаний, из которых следовало, что на заседаниях клуба регулярно имели место резкие высказывания экстремистского и нигилистического характера. На вопрос, может ли он охарактеризовать наш клуб как политическую организацию, помявшись немного, ответил утвердительно. На вопрос, высказывались ли на заседаниях клуба призывы к незаконным действиям, в том числе насильственным, он ответил «бывало». Гневные вопли Лауры о недопустимости наводящих вопросов и об очевидном давлении на свидетеля со стороны администрации СИЗО утонули в тишине.

Я на глазах превращался из рядового свидетеля в потенциального подозреваемого по нескольким уголовным статьям, в числе которых «дача заведомо ложных показаний во время следствия». По мнению моего адвоката, впрочем, серьезных перспектив у дела против меня не было — его инициировали лишь для того, чтобы немного меня прижать.

— Просто перестань злить их, и шумиха постепенно стихнет, — советовал адвокат.

С такой оценкой согласился и Филипс, с которым я смог перекинуться парой слов лишь в середине июля, когда он явился на занятие по йоге на крыше.

— Тебя не посадят, если ты больше ничего не натворишь, — устало объяснил мне старый детектив. — Но ты отныне будешь в «черном списке». Тебе больше не позволят заниматься этим твоим клубом. И вообще, будут следить за тобой через микроскоп. Ты сам сделал выбор, когда отказался сотрудничать.

— Значит, ты считаешь, что мне стоило поступить иначе? — устремив взгляд в Филипса, которого я знал как приверженца профессиональной морали, прямо спросил я.

— Ты знаешь мое мнение о Паттерсоне. Но, если бы ты спросил меня — я бы посоветовал тебе то же, что и он.

— Оклеветать Коллинза?!

— Парня никто уже не вернет с того света. Ему все равно, что о нем скажут. Кроме того, он поступил очень опрометчиво в последние дни своей жизни. Ты ведь сам вполне здраво рассуждал об этом ещё недавно. Но затем ты поддался на трюки этой адвокатши и дал волю чувствам.

— Дело вовсе не в ней! — запротестовал я. — У меня, в конце концов, есть какие-то принципы!

— Здорово быть принципиальным, Димитрис. Но как быть с людьми, которые рассчитывали на тебя? Стало ли им лучше из-за твоего принципиального поступка? Все ли они поддерживают его?

— Все, кто на самом деле является мне другом, — недовольно буркнул я.

— И Мирослав тоже?

Я промолчал, с досадой проскрежетав зубами. К тому времени я не общался с Миро уже больше двух недель. Этому предшествовала ссора, во время которой он в сердцах обвинил меня в закрытии бара и в том, что он не в состоянии больше оплачивать лечение дочери. Не приходилось сомневаться, что Шаи уже успела возвести на меня анафему. И сложно было сказать, сможем ли мы вообще хоть когда-то общаться, как прежде.

— Я знаю, Дерек, что в наше сволочное время все только и думают что о своей шкуре и о куске хлеба! — огрызнулся я.

— А ты, значит, не такой? — иронично переспросил он.