Новый Мир ( № 1 2006)

Родная речь в иноязычном бытии неизбежно становится языком внутренним, про себя, и — лучшая метаморфоза, — читая Ирину Машинскую, чувствуешь, что для нее говорить “на родном” — значит стихами. Ее слово легко вбирает новые реалии и сюжеты и даже использует элементы иного языкового строя и поэтики, но в основе — это голос памяти, детства или подсознания, где живая мелодичность — не дань форме, но естественное ощущение классической русской традиции как своего истока. Причем — поскольку этот негромкий (но “гулкий”) разговор если не с самой собой, то с кем-то, кто все понимает, но кого сейчас, возможно, нет рядом — многие очевидные звенья опускаются, связи становятся утонченными (“ломкими”), и выговаривается самое важное, сокровенное. Прислушаемся.

Дмитрий Полищук.

 

 

*      *

*

Не жнец, не жрец, не спец, не пятикнижник —

но у меня есть стебелек-треножник:

колеблющийся стебель над трясиной,

с одной лишь песнью ломкою, осенней,

с неловкой остью, с талией осиной.

На простынях

1

Потому что тебя я полулюблю, потому что, в стенку влипая, сплю,

потому и створка, створку скребя, сердце скрепя,

не найдет себя,

потому что уже не считать до ста, раковина, мой друг, пуста,

потому что уже поостыла печь, но квадрат загорелых плеч

в траве выжигает плешь,

потому что, темнея на простыне, тлеешь еще во мне,

потому что горло скребет “прости”, потому что мне до тебя расти,

а тебе меня не найти,

ибо просто так в своих не палят, друг, поздно считать цыплят,

потому что к спине еще льнет ладонь, потому что ее ледяной огонь —

не полымя —полуогонь,

потому что черен простолюдин, я одна, ты один,

потому что теперь одному грести,

но ты не веришь в “прости”.

 

2

лопаток весла

          бороздящий лед огонь

                         пожалуйста табань табань табань

льняные льдины без морщин и складок

          соскальзывают чресла

                         сладок сладок сладок

коричнев сумрак комнаты ночной

          как совы страшные следят из темных сумок

                         как будто бы родители со мной

у той стены — спят — руку протяни:

          за шторой лодка прячется в тени

                         рубашки узел послюни тесемок

зубами погрызи

          еще чуть-чуть — отвяжется она сама собой

 

Фильм

Воздух дырчатый и улицы-закладки,

черный сахар, колотый кайлом,

и полулогической загадки

головокружительный излом.

Старый сахар с искрой в каждой лунке,

черный майский лед в углу двора!

Метра два нетерпеливой пленки

или только метра полтора.

Жизни оползень тут начался когда-то,

чернью на текучем серебре:

под галошей грязные караты

и лопата снега на траве.

Космос— это кучи льда и угля

свалены у северной стены.

Угол солнцем траченного дубля.

Я смотрю из брошенной страны.

 

*      *

*