Новый Мир ( № 1 2007)

Для автора-то, впрочем, и это не вопрос: с него, то есть, получается, с меня — „довольно сего сознания”, простого ощущения, что сейчас повесть такова, какой и должна быть: что называется, „тема раскрыта” — и раскрыта, как мерещится автору, в уровень с темой. В смысле — именно такой я, как сегодня ретроспективно кажется, и хотел видеть повесть 25 лет назад. Или скажем иначе: теперь, в том виде и объеме, который она впитала, я ею „доволен” как„взыскательный художник”— пусть всякая взыскательность в отношении себя-любимого и самозванна, но для написавшего лакмусовой бумажкой является тот „медицинский факт”, что, поставив последнее многоточие, автор с тех пор наконец мирно спит без снотворных.

По всему по этому вопрос — один-единственный — только в том, будет ли доволенвзыскательный читатель.Что ж, возможность ответа есть у каждого, кто пожелает дочитать эту принципиально не оконченную повесть до конца.

Да, напоследок: в детстве, отрочестве и юности я знавал одну старуху, которая жила-жила да и умерла; знал и некоторые обстоятельства ее жизни; еще до первой попытки я уже знал, что тему надо будет „пропустить сквозь нее”; не знаю почему, но я счел обязательным сохранить ее точное имя-отчество-фамилию, а равно и часть жизненных обстоятельств, как и точные приметы времени ее последних дней; остальное додумано или воображено — „как вам больше понравится””.

Эта самая Галя (Геля) Абрамовна Атливанникова на протяжении всего сочинения, начатого четверть века назад в Москве и оконченного в ушедшем году в Кёльне, и умирает потихоньку (а на самом деле — сначала не зная, но постепенно узнавая, идет к…). К чему — опустим, повесть прервана на самом главном. В общем, из той более или менее пространной прозы, которая меня по-настоящему захватила в последние месяцы, — это “Конец иглы”, “Рыба” Петра Алешковского да бутовский “Мобильник”.

Наконец, я бы очень хотел поговорить с кем-нибудь, кто прочитал Малецкого только что и в ком еще не остыло впечатление от этой смерти-жизни. Заметит ли он, что Малецким “отключены” все возможные “механизмы”, способные привязать нас к его восьмидесятисемилетней полуслепой и абсолютно глухой героине? И это еще сильнее соединяет нас с нею.

И еще какой-то фантастической параллелью показалась мне эта проза к стихам Блока 1909 года, таким, как “Все на земле умрет — и мать, и младость…” и “Когда, вступая в мир огромный…”.