Смутное время сломало этого страшного монстра. Русское общество возрождается как общество гражданское, соборное, силой не монарха, а народного движения, олицетворенного Козьмой Мининым. Но мало-помалу старое берет верх. Сознание восточнорусское после двухсот лет изоляции безнадежно провинциально в XVII веке, отставание от Запада, от Польши Киева видно невооруженным глазом. Именно крайним духовным невежеством и патриарха Никона, и его оппонентов объясним Раскол. А Расколом и все тем же духом раболепства перед властью земной объяснимо и одобрение Церковью рабства, введенного вместо крестьянского тягла Петром и доведенного до полноты Екатериной. Девять десятых русских людей, неграмотных и изможденных непосильным трудом, оказались лишены какой-либо личной свободы, лишены собственности, лишены даже права на семью и детей. Екатерина это же бесправие распространяет на присоединенные от Польши западнорусские земли. Круг замкнулся — в стране рабов не может быть свободных, тем более если рабы и рабовладельцы принадлежат к одному народу, причащаются из одной евхаристической чаши. Ложь пропитала государство, пропитала русскую Церковь. И именно эта ложь отторгла от власти и от Церкви появившуюся в первой половине XIX века свободную интеллигенцию, а позднее, по мере пробуждения простонародья, — и его. Сколько разночинцев-революционеров были детьми священников и высших слуг государственных — разве это случайно? Пусть Гегель решает, субстанциален или несубстанциален был русский «срыв», но то, что его причины на сотни лет старше ордена русской интеллигенции, — это точно.
Да и 1917 год свершила не интеллигенция, а сама русская власть, и не в XX веке, а намного раньше, настолько раньше, что, когда, начиная с Александра I, пыталась исправить «вывих», не смогла уже добиться успеха, — вывих окостенел, превратившись в неисправимое уродство. Орден интеллигенции, сложившийся в XIX веке, — сам одно из проявлений этого уродства, а не его причина.