Новый мир. № 10, 2002

По сравнению с рассказом Львовского «Наркоматы. (Вятка 1918)» Дениса Осокина выглядят вполне законченным произведением[25]. Это что-то вроде джазовой импровизации в прозе на темы мифического — несуществующего, но как бы подразумевающегося — советского фольклора. Музыкальной темой здесь становятся звучание и ассоциативные ряды, которые вызывают у автора (или у современников автора) названия наркоматов: «наркомвудел», «наркомнац», «наркомпуть» и т. д. (всего восемнадцать наркоматов). Автор идет от игры с фонемой и морфемой, отдаленно напоминающей велимир-хлебниковские игры со словом, и от игры в историческое воспоминание. Поэтическое мифотворчество Осокина в «Наркоматах», на мой взгляд, продуктивно — в конечном счете моделируется как бы образ ментальности сегодняшнего культурного или «околокультурного» человека. Поскольку текст, о котором я здесь говорю, для большинства читателей будет выглядеть действительно экзотичным, он также требует развернутого цитирования:

«наркомзем семь кусков земли вырезанные семью лопатами подняты нами за волосы положены на телегу э-э-э теперь поедем э-э-э теперь помолчим-ка поедем и помолчим. сорок горстей земли подняты на дороге двадцать горстей земли подняты с десяти могил э-э-э теперь поя поедем э-э-э теперь поя поедем э-э-э теперь поем едем и поем. красивого мужчину закопаем по пояс… на вершине холма, высокого мужчину закапываем на спуске холма э-э на спуске одна голова торчит и земля во рту. <…> наркомфин это тир, друзья. приходите, здесь весло. можно с девушкой или двумя, посмеяться, отдохнуть, заработать денег. и поесть мороженое. и купить канарейку. там стоит пугало с погонами белогвардейца — стреляйте в него и получайте свои деньги: все зависит от вашей меткости. красным командирам сюда вход закрыт. ведь они свалят пугало с шеста при первых же выстрелах. что же им всем давать миллион? у красных командиров и так хватает денег. в наркомате финансов больше любят молодежь, и музыка там играет. а влюбленным парочкам дарят котят».

Что же касается авторов, работающих в более привычных нам стилистиках, то мне, например, досадно, что два замечательных, на мой взгляд, текста оказались в рейтинговом списке «Улова» на дальних местах — я имею в виду «Копченое пиво» Юрия Малецкого и «Алхан-Юрт» Аркадия Бабченко.

Отдаленности Малецкого от первых позиций в итоговом списке есть, возможно, простое объяснение: выставить на конкурс весь рассказ было невозможно — по объему это скорее повесть. А фрагмент, появившийся на «Улове», как бы выразителен он ни был, не способен представить содержание рассказа во всей его полноте. С рассказом этим можно познакомиться в сетевой версии «Вестника Европы» , там представлен журнальный вариант, а в полном объеме — на авторской странице Малецкого в сетевом «Новом мире» . Повествование его построено как внутренний монолог русского эмигранта в Германии, нелегально подрабатывающего экскурсоводом, — он возит на автобусные экскурсии таких же малоимущих русских эмигрантов из Германии во Францию, Италию, Австрию, Голландию и т. д. «Экскурсовод-дальнобойщик» — это, так сказать, социально-психологическое самоопределение героя, но социально-психологический пласт повествования, «самоощущение эмигранта» здесь — только фон, на котором строится основной сюжет, я бы назвал его «сюжетом последнего европейца». Свою Европу герой привез из России. «…кто бы мог подумать: мальчик, начитавшийся когда-то Бодлера в рабочем квартале рабочего города-миллионера, в ночи наглядевшись эстампов, лет через 30, перейдя от Ситэ по мосту Турнель на остров Сен Луи, пройдет с хвостом туристов мимо отеля герцога де Лозэн на Анжуйской набережной, 17, где Теофиль Готье открыл „Клуб любителей гашиша“ и жил там вместе с Бодлером…»

Однако, оказавшись наконец в странах, о которых мечтал, герой постепенно начинает ощущать себя Летучим Голландцем, вечным странником, хранителем уходящей культуры. Удивительно, но изгоем, призраком для современной Европы делает героя сама его верность духу ее культуры. Монолог героя «Копченого пива» с вплетенными в него голосами соотечественников-экскурсантов, с голосами близких, голосами из прошлого — это как бы его прощальная экскурсия по Вене, Парижу, Вероне, Амстердаму; имена архитекторов, музыкантов, писателей, сюжеты и микросюжеты их историй, строки поэтов и философов образуют в этом монологе некий метасюжет Европы. Герой перебирает слагаемые этого метасюжета, как скупой рыцарь, которому, в отличие от пушкинского, уже не дышит в спину нетерпеливый наследник, — никому, кроме него, эти сокровища, похоже, уже не нужны. Та европейская культура, хранителем и представителем которой он чувствует себя, уплощается на его глазах, постепенно переходя в пресловутое состояние «цивилизации».