Новый Мир ( № 10 2005)

Куда все делось, куда исчезла красота, молодость и задор? Ну и я ведь тоже, наверное, хорош. Но я хоть свободно передвигаюсь по городу, хожу на выставки и в магазин. Я помню, как совсем молоденькая, плотная и решительная Саломея, нагло стуча каблуками, в развевающемся платье, вызывая ненависть и зависть всего двора, приходила ко мне в коммуналку. Мы еще не были мужем и женой. Я узнавал ее по цокоту каблуков и спускался вниз к подъезду.

Я кладу в рот последний кусочек, отодвигаю от себя стеклянную миску и поворачиваю голову. На моем лице самая спокойная и доброжелательная маска. Саломея стоит в дверном проеме, левой рукой держась за притолоку. Она в своем синем халате до полу. В талии халат перетянут поясом. Лицо у нее за ночь опухло, и поэтому она выглядит моложе.

— Привет.

— Привет! Собаку я уже накормил.

— Ах, собака, что же ты ела?

Саломея медленно проходит в кухню, лицо у нее сосредоточено, я чувствую, у нее есть какой-то план. У нее всегда утром имеются какие-то планы и мысли по поводу своей и нашей совместной жизни. Она спит обычно плохо, просыпается ночью и или читает, или думает о жизни. Она только никогда не думает об опере: отрезало на всю жизнь. Нет так нет. Я как-то спросил у нее, когда она чувствовала себя значительно лучше: “Может быть, возьмешь ученицу?” — “Нет. Я не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня в таком состоянии”. К утру у Саломеи вызревали какие-нибудь планы. “Давай разменяем квартиру, и я стану жить одна. Одной мне будет легче”. Или: “Я уеду жить к подруге, с которой училась в консерватории, в Нижний Новгород”. Иногда она свои планы приводила в исполнение: спускалась сама вниз, во двор, и где-нибудь в чужом подъезде стояла часа два или три. Я ее искал, потом приводил домой.

Саломея садится к столу, пододвигает к себе чайник. На столе хлеб, нарезанные ломтиками карбонад и сыр.

— Почему ты меня не бросишь и не женишься на какой-нибудь молоденькой студенточке? Лучше иностранной.

Ну, эту песню мы уже слышали. Лет пятнадцать назад, когда у Саломеи еще не открылась ее чудовищная болезнь. Всю жизнь можно разделить на два этапа — до болезни и после. Когда болезнь еще только накапливалась, а в городе, наоборот, нечего было копить, не было ни молока, ни масла, еще продавали хлеб, но все, казалось, безвозвратно было разорено — конец восьмидесятых, я уже тогда слышал подобные бредни.