Новый Мир ( № 10 2012)

а потом их шемашедший переехал какой-то

ой, ребят, ну это модно, я так и буду

 

а еще у нас тетя клава была, шизанутая

ну то есть не было, конечно, никакой тети клавы

 

                   («эти слова мне остается только…»)

Последняя строка опровергает всю «частность» и достоверность рассказанной истории. «Тети клавы» не было, а если б и была — это не важно. Стихотворение, содержащее приведенный пример, кстати, можно интерпретировать и как иронию над восприятием автора как «искреннего» поэта (оттуда же: «эти слова мне остается только / произносить запечатлевал как раньше / потому что господи нет ничего проще», «читайте сами, печатайте сами»).

Представляется, что лирический субъект Шостаковской — некий «поэт в себе и для себя», маска, позволяющая не разделять «жизнь» и текст и демонстративно пренебрегать читателем, — «маска» здесь в значении «образ», «роль», то есть не обязательно нечто поддельное и чужеродное; мы сейчас не будем рассматривать, сколь близка или далека эта маска от реальной личности автора, боясь увести речь к проблеме жизнетворчества. Этому образу идеально соответствуют и такие эстетические программы, как «улиточкой стану и буду улиточкой жить», и «вот вам стихи / ни для кого / для себя самого», и «зоны непрозрачного смысла», и «метки искренности» (выражение Данилы Давыдова, который относит к ним, в частности, «сленг, нарочитые речевые неправильности, анаколуфы», «тотальное снижение поэтического пафоса»).

Удивительно, как сходятся совершенно разные критики — выступающий с профессиональным разбором поэтики Шостаковской Кирилл Корчагин и задающийся вопросом о том, являются ли стихотворения Шостаковской поэзией — или «чем-то иным» — Юрий Угольников — в оценке стихотворений Шостаковской как одновременно максимально открытых и максимально отстраненных от возможного читателя. Это стихи «аутичные», в которых поэзия «предоставлена сама себе» и нет места традиционному читателю, «как нет, в сущности, никому»[23], — «о возможном читателе Шостаковская не вспоминает и потому от него ничего не скрывает, не хочет выглядеть в его глазах не то чтобы хуже или лучше, а вообще никак»[24].

Однако такая «отстраненность» вписывается в достаточно известную традицию противопоставления поэта и толпы — вспомним хотя бы хрестоматийное «Зачем так звучно он поет? / Напрасно ухо поражая, / К какой он цели нас ведет? / О чем бренчит? чему нас учит? <…> Подите прочь — какое дело / Поэту мирному до вас!» — традицию, которая со времен романтизма влияла на поэтику, поведение etc. многих авторов.