Новый мир. № 12, 2003

Но за время короткой его отлучки от смертной хвори скончалась Катерина — уже годами выложившая все силы на скотном дворе, даже после родов не упуская рабочего дня. «Худо тебя берёг…» Так жестоко наказанный, Иван Африканыч в муках осмысливает, как жить и что есть смерть. «Бог там или не Бог… А должно же что-то быть на той стороне». И как в жизни заблудился — так заблудился и в знакомом же лесу, едва не насмерть, — этими сильными картинами и размышлениями кончается повесть. «Худо мне без тебя, вздоху нет, Катя». Но девятерых детей надо доращивать.

Композиция повести весьма свободна. Вклиняются эпизоды и разговоры, не связанные с сюжетом; об иных событиях мы узнаём не тотчас к сроку, а спустя время, прямым сказом от свидетеля или потерпевшего. (Этот приём очень прилегает к тону повести и к неторопливости её.) Допускает автор и пространные, совсем побочные включения (сказки о пошехонцах, — впрочем, не отсвет ли беспомощности вконец задуренного колхозного народа?). Самое замечательное из них — «Рогуля» — целая глава о коровьей жизни, ещё нигде не читанная поэма о корове, её глазами, её пониманием. Это — жемчужина.

Язык диалогов — живейший, и авторская речь не диссонирует с ним. Есть мелкие срывы-неточности: «вневременная созерцательность» (о корове).

Многие сочные русские слова, употреблённые Беловым в разных местах, я привёл в «Словаре языкового расширения». Вот ещё несколько:

усторбонье разореньё вбызнялся (отличился от других)

на усторбоньице собраньё вызнато-перевызнато

они по замужьям србазику обряжуха (корове)

взапятки (назад) раностав- м еле-елёшеньки

дремуны

Очень част приём: вместо «начали делать» что — глаголы с приставкою «за» — даже такие, как заувёртывались, завсплескивали, заразвязывали, започёсывалась, запеременивались местами.

При успехе «Привычного дела» прошёл малозаметно душевный рассказ «На Росстанном холме» — о 25-летнем жестоком ожидании жены, что пропавший на фронте «без вести» муж — ещё вернётся. Рассказ напоён фольклорным и даже былинным дыханием.

Вскоре за тем в «Плотницких рассказах» (1968) Белов неоправданно допустил бессвязно-хаотическое построение из рассказов (сказов), дробных эпизодов, случаев и анекдотов из деревенской жизни (с захватом дореволюционной), направленных то на сравненье разумного хозяйствования с дурным, то совестливого поведения и бессовестного, но текст не прометен от сора — и разрушается цельность читательского впечатления, да даже и интереса.

Такая же неясность, сдержанность на перевесе — и в самом повествователе «Зорине», которому автор отдал и свой год рождения — 1932, и свои юношеские безудачные прорывы к среднему образованию, и своё наслаждение деревенской поэтикой — облегчением столетней избы от свала мартовского снега; и увлечённость перекладкою старой бани, а затем истопкою понову; и свой вкус ко всему быту и предметам его, тут и «лошадь берёг как невесту», и «разговор помогал работе плотницких рук», «кто работает, тому скрывать нечего».

Во второй половине всё рассказываемое приобретает большую весомость и грозную глубину. Мелко-дрянной по характеру и житейским поступкам Авенир Козонков всё более открывается нам как «активист» первых советских годов («я с восемнадцатого года на руководящих работах»), он и мочится с высоты колокольни, и шлёт кого-то сбросить колокол, он и основатель комбеда, и гонитель работящих крестьян (вопиющие случаи, всякий раз по-новому разящие в любой книге), — и он же теперь жалко собирает документы и свои газетные корреспонденции-доносы в хлопотах «получить персональную пенсию». В потоке повествования, вперемежку с незначностями, мелькают потрясающие сцены расправ с лучшими крестьянами на рубеже 30-х годов, потом поминаются и жестокости колхозных лет, и как, в отрыв от земли, гоняли валить леса, и «трудгужповинность» на дорогах — и до натурально уродливого нынешнего «собрания» колхозной бригады.

И — почему же всему этому не придано цельное понимание? Почему эта раскалённая правда не стягивается ни в какой слиток? Форма то и дело расплывается, автор как будто только ищет её.

Ищет? Или не решается дать во всей цельности? Может быть, ещё и по художественной неготовности? Или ещё собственной душевной нерешённости?..

Сосед Козонкова — добросовестный, здравомысленный, честнейший плотник Олёша Смолин. Эти соседи на всём протяжении их жизни от юности (и на всём протяжении «Рассказов») то и дело сталкиваются, но и тут же мирятся, и так — много раз. И так же примирителен к их разногласиям автор — только бы не вынести явного решения, только бы не перевесить весы от себя. И кончает книгу, не выявив себя отчётливо.

Я думаю: сам воспитанник комсомола и партии, Белов к этой поре ещё был не готов. И одновременно же: замысел большого полотна на зияющую тему в нём только созревал.