Новый Мир. № 3, 2000

I. ДАВИД РАСКИН. Доказательство существования. Стихи 1962–1987. СПб., Омск, Издательство ОмГПУ, 1998, 66 стр ДАВИД РАСКИН. Запоздалые сообщения. Стихи 1988–1998 СПб., Омск, Издательство ОмГПУ, 1998, 47 стр ДАВИД РАСКИН. Стихи «Вестник Санкт-Петербургского Пен-клуба», 1999, № 7, ноябрь

«Есть поэты, приходящие в литературу со стихами, — и есть другие, оставляющие ей свою поэзию, то есть новую тему, свой особый мир, обогащающий и усложняющий наше сознание. Первых правильнее было бы, в сущности, назвать стихотворцами…» (Г. Адамович). Давид Раскин именно поэт. У него — свое видение, свой мир, своя тема. Его непреклонное отрицание «добра и света», позиция человека, не поддавшегося никаким обольщениям жизни и иллюзиям, сосредоточенно выслеживающего жесткие и мрачные стороны бытия (даже сирень у него — «сухая и темная»), как бы смягчаются или, лучше сказать, компенсируются подробностью описания, подробностью, которая дается живым, заинтересованным, умным наблюдением. Его образы и метафоры пластичны и неожиданны, они говорят о гибкости ума и отзывчивости души. Его рифмы точны, он избегает пустых красивостей; благодаря искусному введению разговорных оборотов стихи звучат живой речью; обусловлены психологически переходы от самых приземленных деталей к высокой поэзии.

Должно быть, ты уже умер, а значит,
в чистилище или в аду.
Загробная кара — это огромный вокзал,
Где вечная очередь и не хватает мест
На жестких диванах. Где каждый всегда
на виду.
Никто никуда не уедет, и всех поневоле
связал
Мерцающий на световом табло
недоступный отъезд.
Исходя из вышеизложенного, нетрудно
предположить,
Что застекленная бездна рождает лишь
вечный гул.
Бессмысленно выделять из него двенадцать
тонов.
Стоячая бесконечность умерит любую прыть!
На расписание, словно на звездное небо,
взглянул,
А ни к чему другому, кстати, и не был
готов.

Подробности точны и связаны с мыслью, часто именно ее представляют. Мысль о бесцельности существования — «Как будто в командировке прошла / Вся жизнь. Никому не нужен отчет. / Достаточно только приезд и отъезд / Отметить…» — сопряжена с апрельской погодой и пейзажем; мысль об одиночестве как вьюнок проросла и увила помещение почтамта: «Жеваной бумагой, клеем, пластилином, / Отрочеством пахнет зал… Канцелярский запах, робкий отправитель, / Равнодушный адресат…»; ощущение холода и жесткого однообразия жизни представлено звуками и видом духового оркестра и т. д.

Эта акмеистическая черта поэзии Раскина имеет определенный источник. Рубрика «Современная поэзия Санкт-Петербурга», украшающая изящным курсивом обложку обеих его книг, — не дань формальности, Раскин яркий представитель петербургской поэтической школы.

…Весна у Раскина уподоблена серой оберточной бумаге и «не умеет смешивать краски», «лампочка сеет мглу», но в его установке на пассивное созерцание («Пыль. Купорос на лозе. Гнилостный запах лимана. / Непостоянны значенья в скопище грубых корней. / В час пополудни и дальше — каждая тень безымянна. / Даль развалилась, как фраза, и не жалеешь о ней») кроется что-то неожиданное: мир предстает отражением напряженно работающей созидательной мысли, удивляя необычайным разнообразием оттенков одного и того же серого цвета. Чуткий читатель понимает, что для того, чтобы увидеть это разнообразие (и выразить его), нужно нечто противоположное смиренному попустительству тоске и мрачному абсурду жизни, которое упрямо декларируется в каждом стихотворении. Поэтому он не вполне доверяет заявлениям автора:

Ни одно слово не стоит того,
Чтобы сказать его вслух.
Ни одна мысль не стоит того,
Чтобы ее продолжать.
Ни одна жизнь не стоит больше,
Чем тополиный пух…

Во всяком случае, нельзя понимать это слишком буквально, да автор на то и не рассчитывает — он слишком искусен. И плач блокфлейты в подземном переходе вызывает у него вздох, который не переводится на язык логики: