Новый мир. № 3, 2003

…Любимая, всё в мире, как с тобой:
провисли сливы и уже буреют.
Соседский кот выходит на разбой,
и серафимы ласточками реют.
Любимая, мы будем долго жить.
Потом умрем, но вместе и нескоро.
И скажем, где нас рядом положить —
там, где тебя зарыли, у забора.

Вот такая вот… «метафора». Сдержанная, грустная… пронзительная.

Но даже при всей своей горечи, доходящей порой до надрывности, по органическому содержанию перед нами явно здоровая поэзия. Русаков, слава Богу, из той породы людей, которые — живут. И потому, даже делясь самым болезненным для себя, не действуют угнетающе.

К сожалению, авторов, которым даны еще такие ровные интонации и емкий, живой, «обыкновенный» русский, именно русский, язык, — сейчас не много. Не так просто «заградить слух» и не обратиться в точку, бегающую по синусоиде истерически шумного времени. И помочь тут может разве что большое личное счастье или большая же личная утрата, и на том и на другом фоне искусы любого времени просто не замечаются. Но это уже — как Бог даст.

Русакову, если допустимо так сказать, «повезло» и с тем, и с этим. Зато мир в его стихах видится таким, каков он есть, без наслоения суетной шелухи, именно как мир Божий. Зато можно оставаться до конца искренним и с честностью признаваться:

Все сгорит — и останется горстка
от церквей, иереев, старух:
небывалое солнце Загорска
оседает на тлеющий луг.

……………………………..

Нет, уеду я, боже, отсюда,
никаких я глубин не постиг.
Мне по вере — и малое чудо
межсезонных закатов твоих.

А еще — по привычке славящего Божий мир жизнелюба — позволить себе почти детскую дерзость в своем обращении к тому, что заведомо сильнее тебя:

…У, страшный бог, верни — ты взял мое!
Я отыщу управу и на бога!..

Вот он какой грозный, Русаков. Но не будем с улыбкой. Потому что стихотворение, откуда вырваны эти строки, — горькое стихотворение. И вкус этой дерзости куда как не сладок.

Может быть, с точки зрения иного верующего, в некоторых строчках не только что ересь, а и что-то на грани кощунства? Не знаю. Не сужу. И лишь в двух-трех стихотворных местах — отхожу в сторону: приобщиться к сказанному в них — просто не могу.

Кому-то может показаться, что поэт старается примерить на себя библейские одежды. Не знаю, я бы не стал сравнивать; мало ли какие атрибуты вставляют авторы в свои стихи — сейчас это чересчур легко. Что же касается непосредственно Геннадия Русакова, то сам он не слишком претендует на какие-то аналогии с Ветхим Заветом. Больше в русаковских стихах проглядывает другое: простое, русское, с мужицким юмором, даже санчо-пансовское, пожалуй.

Научи меня, боже, глядеть на деревья без боли.
Я держусь за веревку, что кто-то мне скинул с небес —
то ли по недогляду, с хозяйством замаялся, то ли
некий знак ободренья… Да я б все равно не полез…

Точно, не полез бы. Не по-нашему это. Нам бы попроще…

Боже птиц и зверей, погляди на меня!
Я в Горах, чуть левей под тобой.
Я стою посредине огромного дня
на траве, от накрапов рябой.
Ты слегка наклонись и меня разглядишь:
я недаром на цыпочки встал.
А поскольку я сер, как амбарная мышь,
я тряпицу на шест намотал…

Ну вот такие мы… богоискатели. Не я попытаюсь подняться, а Ты ко мне наклонись. А уж я-то ради этого расстараюсь — стихами. Ты же — услышь только, услышь, что есть такой Добчинский (Русаков, Цивунин, имярек — не важно):

…Ничего мне не надо — ни благ, ни наград.
Просто глянь и кивни головой.
Просто глянь на меня и на мой вертоград,
на счастливый, на мокрый, живой…

Полушутливая, казалось бы, картинка, а ведь задумаешься, и… чего только не придет тогда в голову. Даром что в стихах Русакова — никакого «настоящего» бога нет. В них скорее «мелькают пальцы мойр…» — античных богинь судьбы. И бог этих стихов — так, условный образ: иногда опасный и бесчувственный, иногда забавный, словно старикан из комедийной пьесы.