Новый Мир ( № 3 2009)

Образ художника для Никонова не случаен и не нов. Сам Никонов увлекался живописью, но художником из-за врожденного дальтонизма не стал. Этой же болезнью страдают горбатый лесник из «Балчуга» и герой «Стариковой горы», которому из живописцев пришлось переквалифицироваться в графики. Художник у Никонова, как правило, или непризнанный («Чаша Афродиты»), или несостоявшийся («Балчуг»).

Жизнь художника из «Чаши Афродиты» — бесконечный поиск натуры. Творчество невозможно без обладания женщиной или хотя бы любования ее прелестями. Повествование движется от одной картины и, следовательно, одной натурщицы-любовницы к другой. «Я очень хочу писать женщину, женщину, женщину и, может быть, еще пейзаж», — признается герой Никонова. «Всю жизнь я молился женщине», — писал уже сам Никонов, несомненно, передавший герою собственные вкусы. Пейзаж и женский портрет — его любимые жанры.

Герой «Солнышка» еще в детском садике любит девочку из младшей (!) группы и, одновременно, ее маму. Позднее он будет влюбляться и в одноклассниц, и во взрослых девушек. Уже в ранних вещах появляется никоновский идеал женской красоты: полная, широкобедрая женщина/девушка, подобная рыжеволосой «Купальщице» Ренуара или «Большой одалиске» Энгра (одна из глав «Чаши» даже называется «Ученик Энгра»). Идеальная красавица Никонова никогда не пользуется косметикой: она обезличивает женщину, отдаляет от природы.

В романе «Весталка» идеальный женский образ разделен между светловолосой Лидой Одинцовой (в начале романа она еще стесняется своих полных ног, на которые оглядываются мужчины), ее матерью, полной и статной, «величественной, как богиня», и красивой, соблазнительной, тоже не худой Валей Вишняковой, удачливой подругой Лиды.

Найти прообраз никоновских женщин не так сложно, достаточно взглянуть на фотографии его матери Елены Александровны и жены Антонины Александровны, что включены в девятый том Собрания сочинений. Обе — крупные, полнотелые красавицы. А вот одно из самых ранних впечатлений будущего писателя: «Я на руках у матери, теплой, мягкой, огромной. Я еще словно бы ее часть». Дальнейшее оставим психоаналитикам.

Любовь у Никонова почти всегда — плотская, сексуальная (исключение, пожалуй, — «Кассиопея»). Цензурные ограничения долгие годы не позволяли ему «развернуться», но уже со второй половины семидесятых Никонов постепенно, шаг за шагом, «раскрепощает» собственную прозу. В «Золотом дожде» впервые появляются вуайеристские мотивы — переодевающаяся женщина, ее «словно бы сияющий собственным светом зад».

Зина Лобаева из «Весталки», бисексуалка с «прилипчивыми глазами», проявляет к Лиде Одинцовой достаточно определенный интерес. Лида чувствует на себе ее «жадный взгляд». Сам автор откровенно любуется красотой «донельзя голой» Лиды. Раскрепощение успешно завершится в «Чаше Афродиты». Там будет и «черная магия ягодиц», и настоящий гимн этой, по выражению другого писателя, «непритязательной части тела»: «…зад — главная сущность женщины <…> только художники робко, подавленно пытались отобразить красоту лунно-жемчужного, грешно раздвоенного, божественно круглого и как бы вечно всасывающего мужской взгляд, ревниво хранящего еще большие тайны зада».

В «Урале» «Чаша Афродиты» вышла с подзаголовком: «Эротико-реалистический роман». Сам Никонов называл свою прозу девяностых «реализмом высшего порядка» или, — внимание, Сергей Шаргунов! — «новым реализмом». В это вечно новое понятие он вкладывал собственный смысл: полную свободу изображать «все, что творит Человек и творит Природа». Свобода без «цензурных изъятий и оскопляющих купюр». От «нового реализма» Никонова краснеют даже современные молодые люди, читатели Генри Миллера и зрители Тинто Брасса. Я не шучу!

Поздний Никонов не раз поминает имя Божье, особенно часто — в «Стальных солдатах», но неоднократно и в «Чаше Афродиты». Между тем христианство он не понимал и не принимал. Не случайно «Чаша» начинается описанием оргиастической мистерии в честь Афродиты, а завершается гневной отповедью всем противникам «высшего реализма». Особенно достается «христианскому <…> клерикальному догматизму», его «пуританским табу» и «ханжеским запретам».

Все попытки ограничить сексуальную свободу казались писателю бессмысленными и противоестественными. Герой, которому автор передал многие свои чув­ства, вкусы и привычки, полагает, что само понятие «порок» «придумали импотенты и фригиды» (так в тексте. — С. Б. ). В романе есть и лесбийские, и садомазохистские сцены, но господствуют все-таки фетишизм и вуайеризм.

Здесь писателя и ждала неудача. Избавившись от цензуры советской, дав отповедь цензуре христианской и, казалось бы, обретя полную свободу творчества, Никонов утратил вкус и чувство меры. Роман едва не лопается от обилия всех этих «ляжек» и «попок», «животов» и «сосков», от потоков спермы и, в особенности, от голубых панталон — излюбленного фетиша, который наподобие сквозного образа проходит через все позднее творчество Никонова.

 

± 1