Кампучия напала на Вьетнам, Вьетнам напал на Кампучию, Китай напал на Вьетнам (“ты за кого?” — спрашивали друг друга пацаны, отвечать полагалось так: “За Вьетнам”, — года через три на аналогичный вопрос, касающийся в тот раз Ирана и Ирака, каждый отвечал по-своему, в большинстве случаев предпочтение отдавалось Ираку) — я сидел на своём зелёном небе, обрывая его методично: ветку за веткой, дерево за деревом (как липку? — йес, оф кос, как липку), — и даже вечно всем на свете — ветром, солнцем, мной, собой — недовольные пчёлы перестали воспринимать меня как меня, а только как часть пейзажа. Вскоре точно так же стал воспринимать себя и я: когда аллея закончилась и мы с липовым богом спустились на твёрдую почву, если это можно назвать твёрдой почвой — как раз тогда, в августе, произошло знаменитое полтавское землетрясение, — то обнаружили себя сидящими на берегу городской реки. Липовый бог — теперь я смог рассмотреть его как следует — вблизи оказался похож на Славика Приймая, одноклассника, двоечника-троечника, живущего не в нашем, а через три дома дворе, но по моей стороне, дорогу не переходить, никогда не игравшего с нами ни во что, ни в казаков-разбойников, ни в “море волнуется раз” (это вообще придумали девчонки), ни в прятки по подъездам, ни в шалаши-халабуды из веток и покрывал; он научил меня играть в ножика: бросать с проворотом, держать за самый кончик лезвия, прижимая к ладони, резко кидать в землю, дерево, в человека — мимо, но здорово пугая, — и в орёл-орешку: попадать одной монетой (чем крупнее — тем лучше) о край другой, переворачивать и забирать её себе. Ещё Славик Приймай славился тем, что стрелялся из длинных стеклянных трубочек не пластилином и не бумагой, как все мы, а тонкими иглами, остающимися на дороге после уборочных машин, — но не в людей или кошек, а в голубей, которых его мама готовила вместо кур и которых они — его мама, сам Славик и его сестра Вера — ели, как мы — кролика, говядину или курицу. Маму Славика я знал — она была дворником и мела нашу улицу, о сестре Вере слышал, что она, если дать ей два рубля или рубль (одни говорили — два, другие — рубль) — снимает трусы и показывает; и не врали: “Ты ей нравишься, — говорил мне Славик, как-то выиграв у меня всё, что было, в орёл-орешку. — Ты ей скажи — она тебе и так покажет”. Просто так мне к тому времени уже две девочки из моего двора показали, точнее — всё было по-честному: они показали мне — я показал им, я немножко потрогал их — они немножко потрогали меня, правда, во второй раз нас увидела соседка и пообещала обо всём рассказать моей маме, но потом, что ли, забыла или не нашла нужных слов для моих интеллигентных родителей, как бы то ни было, нам всё сошло с рук, никто нас не отругал, ничего такого ужасного, кроме лёгкого страха разоблачения — ну да он был всегда там, — в душе не образовалось и не залегло в ней камнями, но бесплатную Веру Приймай я смотреть не хотел: если бы за рубль или, пусть, за два, как все, — я и сам вот-вот хотел ей это предложить, но своим дубоватым сявотским психологизмом — “нравится — не нравится” — Славик спутал мне все мои душевные карты: если бесплатно, то по-честному и я ей должен показать тоже, но снимать трусы перед Верой Приймай, которая за рубль, за два показывала что хочешь сто раз и кому угодно, — нет, было нельзя, как нельзя теперь, после того, как Славик сказал, что я ей нравлюсь и она готова за бесплатно, предлагать ей за это деньги — теперь это её оскорбит, она обидится, я это понимал очень хорошо, так, как будто уже предложил и она уже обиделась. Смотреть же за просто так и не показывать самому тоже отдавало каким-то негодяйством и подлостью — в общем, спасибо, Славик, медвежья услуга.
