Новый Мир ( № 4 2000)

Этот двухтомник — плод тридцатилетней работы литературоведа Инны Львовны Альми: имя, известное едва ли не одним специалистам, — до ученых из провинциальных вузов мало кому есть дело, даже когда они высокоталантливы. Альми — мастер краткой историко-литературной штудии на, казалось бы, локальную тему (Татьяна в кабинете Онегина, рассказ генерала Иволгина о Наполеоне в романе “Идиот”, француз и русская барышня), за которой, однако, стоит целостность исследовательских интересов, острая избирательность исследовательского слуха. Так что очертившийся в итоге слитный образ русской литературы больше суммы представленных слагаемых. Альми обозначает два тематических центра своего собрания — Пушкин и Достоевский. (Я бы еще выделила в первой книге “подцентр” — удивительно емкий триптих о Баратынском.) “Фасеточное” зрение автора, глядящего на свой предмет (на “Преступление и наказание”, скажем) через дробные стеклышки отдельных мотивов, без протяженно-тусклого “советского” монографизма , делает чтение работ Альми легким и увлекательным занятием, несмотря на то что она не вдается в терминологические новации и не чурается привычного историко-филологического инструментария. Нетривиальность ее труда — в обнаружении новых смыслов, ускользнувших от бесчисленных предшественников на многажды протоптанных путях. (Кстати, щепетильность по отношению к ним, к предшественникам, богатство ссылочного аппарата говорят об отсутствии страха, что собственная мысль может затеряться в копне чужих, — она и не теряется.) Самая яркая краска — обобщающие сопоставления, убедительные своей чуть ли не очевидностью вопреки своей же парадоксальности. Алеко, Самозванец, Онегин, Гринев — пушкинский человек с “резервом спасительной неопределенности”, тот, кто не знает своей судьбы и потому не ощущает себя ее пленником. Лжедимитрий и Хлестаков, объединенные верой во внезапную милость фортуны самозванцы. “В душе моей одно волненье, а не любовь...” в “Разуверении” Баратынского — иволнениеОнегина за чтением письма Татьяны (близость лирического и романного разочарованных героев). Самоубийца из “Похорон” Некрасова — и “русский скиталец”, выясненный Достоевским. “Недоносок” Баратынского — и жалобы Ипполита в “Идиоте”. Лирическая замкнутость “Кроткой” — и трагизм поэта-лирика, по Блоку. “Сходство — столь явное и неожиданное”, — эти вырвавшиеся у исследовательницы слова можно счесть формулой ее изысканий: явно, как на ладони, но — открытие. В сущности, Альми торит свою тропу параллельно с С. Г. Бочаровым, кажется, и не совсем без его воздействия. Эти ее сопоставления-узлы — тоже ведь “Сюжеты русской литературы” (так названа новая большая книга Бочарова, о которой предстоит подробный разговор).