— Этого не может быть. Перестань, дружище. Ну же, очнись! Что понурился? Взгляни на меня. Если бы ты взглянул, то увидел бы: мое лицо сияет бодростью, как пожарная каска на смотре. Несмотря ни на что. А смотреть есть на что. На все эти мерзопакостные обстоятельства. Ну и что? Я не раскисаю. Переиграл в юности руку, блестящую карьеру пустил под откос... — Степовой скорбно помолчал, и в это время Охлопков вспомнил бравурные деревянные звуки партизанского пианино, это был какой-то фокстрот. — И восстал, аки псица Феникс из, можно сказать, пепла. И кто знает, возможно, даже наверстал упущенное в ночных бдениях. Впрочем, и тут судьба показала мне козью морду. Возможно, со стороны все выглядело комично, но мне было не до смеха. На самом деле история получилась печальной. Я лишился почти всего. Но не угас и не повесил нос! Чего и тебе.
— Хорошо.
— Итак, мы идем.
— Нет, — остановил его Охлопков. — В следующий раз.
— Черт возьми. Ты, дружище, меня удивляешь. Озадачиваешь. Это не по-товарищески. У пожарных так не принято.
— Жаль.
— Но, дружок...
— Какой я тебе дружок! — взбесился Охлопков.
— Как... извини... Не друг?
— Нет.
— И то верно, волк свинье не товарищ, — резко заметил Степовой и бросил трубку.
— Какой-то... кошма-а-ар, — простонала Ирма, ворочаясь на стульях.
— Я предлагал лечь в кассовой.
— Ты вообще хотел меня там оставить, в газетном домике.
— Хочешь чаю?
Телефон зазвонил. Охлопков помедлил, взял все-таки трубку. И услышал вой. Затем — гудки. Он засмеялся и вышел из фойе на террасу, закурил.