Новый Мир ( № 4 2005)

“Попервости”, открыв журнал, я читал “Отдельного” как художественное произведение, спохватываясь, наслаждался зоркостью глаза и меткостью оценок, любовался лаконичной и вместе с тем богатой, “вкусной” речью рассказчицы. Вещь, конечно, “отлежалась”, но не “остыла”: то тут, то там в ней проступают “озерца”риска,постоянная “поперечность” подхода к жанру. И хотя она завершается пятилетней давности стихотворением “Разговор” (поэта с поэтом, друга с другом, Лиснянской с Тарковским), такое чувство, что никакого завершения нет. Что, завершившись, эти истории, собранные под единый покров сердечной памяти, начинаются с начала и даже их публичное, теперешнее бытование не останавливает этого движения. Не Мандельштам ли писал в письме о “непрекращающемся” разговоре с собратом “по цеху”?

Вот фрагмент из главки “На городской квартире”:

“ — Нет у Анны Андреевны музыкального слуха. Она прикидывалась любящей музыку. Вот и в стихах ее, особенно в „Поэме”, и Шопен, и чакона Баха, и даже Шостакович. Верно, считала, что поэту полагается любить музыку, в гостях всегда просила что-нибудь поставить из классической. И у Пушкина не было музыкального слуха, но он и не притворялся меломаном, однако „Моцарта и Сальери” написал, да еще как! Сальери — музыкант отменный, но Пушкин вне зависимости от сомнительного факта дал нам два наивернейших типа в искусстве”.

“<…> Тарковский имел обыкновение присваивать себе чужие рассказы.

Как-то в Переделкине он взялся пересказывать то, что я давным-давно знала от Липкина:

— Однажды, когда я поднимался к Мандельштаму, услышал его крик вослед спускающемуся по лестнице какому-то посетителю: „А Будду печатали? А Христа печатали?”

Я возмутилась:

— Ведь это было при Семе, а не при вас!

Лицо Тарковского сделалось обиженным, как у ребенка, поверившего в свою ложь и разоблаченного:

— Опять вы заладили: Сема да Сема, — и сделал такое движение рукой, будто сворачивал не разговор, а водопроводный кран. Когда лжет взрослый, то обыкновенно запоминает свою ложь. Тарковский же дней за десять до этого своего невинного плагиата мне же и рассказывал правду:

— Мандельштама я видел всего однажды, в полуподвальной квартире у Рюрика Ивнева. Мы пришли вместе с Кадиком Штейнбергом. Помню, там был и Мариенгоф. Я боготворил Осипа Эмильевича, но и стыдясь все-таки отважился прочесть свои стихи. Как же он меня раздраконил, вообразил, что я ему подражаю.

— Почему только однажды? Вы же Мандельштама и в Госиздате видели, никто лучше вас о нем не написал:

„Эту книгу мне когда-то