Новый Мир ( № 4 2013)

где-то должны приткнуться, как мыши, души,

чаши — к буфетам, соборам, маршрутам, пьяццей

к морю ведущим, чтоб плыть до соседней суши.

 

Лучшего нет, и лишь память, что лучшее было,

райским снопом для бездомных смягчает камни,

и кое-как, но держится градус пива

нового. Свечка шатает мрак шестопсалмья.

 

Всё в лишаях, бородавках, язва на язве,

в ливень гниет, в зиму мертвеет злую,

тело земли, вытоптанное — разве

я его, столько лет верное, не поцелую?

 

Небо — живым да не здешним. А здешним —

это. Откуда и взявшееся, как не с неба.

Не отрекусь от грехопаденья поспешным

чувством. От винных подонков. Черствости хлеба.

 

 

*       *

     *

                                                                                                                     С. К.

                                                                                                                                                               

По Ярославской железной дороге, с платформы

43-й кэмэ, на юг, в столицу,

в многоэтажный дом-каталог, где орды

по паспортам осели как частные лица,

 

еду, с собой захватив мглу и бедность,

царю-небесный, колыбельный дух постной пищи,

вер и надежд беззаветность и несусветность,

«Прощанье славянки», листьев травы козий выщип —

 

ворох старья. Все влезло в одну кошелку,

все — экспонаты музея пособий учебных.

Тот, кого я навещал, их скопил по долгу

служб, одной и другой: он поэт и священник.

 

В окнах справа по ходу желть и кумач заката,

вклеен аэроплан в него — рог самурая в низкой

маске. По радио просят группу захвата

пройти в хвостовой вагон. Остановка в Тайнинской.

 

Ангел смерти уходит вперед. В Шереметьево,

Внуково, Домодедово — нет для усталых

путников разницы. Не опознал бы, встреть его

я минут через десять на Трех Вокзалах.

 

Что за сезон, что за страна, что за былое,

не говорю про будущее, у света

видимого? Он прореха в культурном слое —

ни у священника нет архива, ни у поэта.

 

От самолета до пешего хода — каскады

смыслов, воздушных ям, ценностей, рытвин.

Наша задача стон отличить от рулады:

что — изящной словесности, что — молитвам.

 

Или довериться тиканью крови? Птичке,

свищущей даром? Мелу, грифелю — стертым

с досок, бумаг? Прокарболенной электричке.

Миропорядку. Паспортизации. Ордам.

 

 

Роману на 75-летие

 

И звали  тогда не так, как сейчас, этот город,

и то, как звали, не имя было, а псевдоним,

и не давали собрать его юношам кворум,

и весь он притворство. Кроме реки. И бог с ним.

Блокада и Ладога — сцилла его и харибда,

в нем то артобстрел, то ледоход, и понты, понты.

Кроме реки. Левиафанихи гнева и ритма.

А мы ее свита и корм. Ктомы? Ну я. Ну ты.

 

Ктоты? Встать к парапету, смоля самокрутку,

гуляка, компанию бросивший ромалэ,

ты к нам заглянул на минутку как будто в шутку,

со скрипкой в ключичной ямке, плюнув на реноме,

как раз под советскую власть, старушечий капор

пустого неба надвинувшую на все,