Видать, я совсем состарился, если мечтаю о том времени, когда мы с тобой, как раньше, в Пицунде, сядем в соседних комнатах и станем работать, а вечерами пить Иорамовское вино и болтать о чем угодно, преодолевая неловкость общения (ведь нам с тобой было непросто общаться, разве что посредством эпистолярия), и однажды, после обеда, я приду к тебе со слезами на глазах и скажу: “Я, кажется, убил своего персонажа!” И может быть, мы поплачем вместе.
Не сердись на меня за эти строки. Береги детей.
Ваш Михал.
— Вон твоя бабка Досыр. Кин, Игори! — закричал Джиг.
— Прекрати, — сказал я, не оборачиваясь.
Мы загорали на крыше, лежа на животе так, чтобы был виден весь город, и наш двор с вечно текущим краном, и скамейки вдоль забора, где вечерами отдыхали соседи.
— Не обижайся, Паганини, но это смешно, когда она пытается заговорить со мной по-осетински.
— Она уже старая и плохо видит.
— Скажи ей, пусть испечет пироги с луком, — попросил Джиг.
— Нравятся?
— Еще бы! — Глаза его загорелись неподдельным восторгом. — Они как-то по-особенному пахнут, надкусанным желудем, что ли, или пылью после мороси.
— Фантазер! — снисходительно улыбнулся я.
— А помнишь, как она возила нас в деревню? — спросил он внезапно.
— Конечно, — ответил я.
— Надо было дать пинка под зад тому мужику.
— Какому мужику? — притворился я, будто не понимаю.
— Да ты уже все забыл, — оживился Джиг, — мы шли к автобусу по автостанции, Досыр тащила тяжелую сумку, а мужик пробежал мимо и толкнул ее, даже не остановился.
— Уж он бы нам накостылял, — сказал я.
— Досыр стояла в растерянности, а мы собирали продукты, рассыпанные по земле, помнишь?
— Конечно, помню.
— Мне так стало ее жалко, что хоть землю грызи.
— Да, — согласился я, — и мне тоже.
— А потом, в автобусе, ты проблевался, слабак! — хмыкнул Джиг. — Отчего тебя всегда тошнит в машине, а? Даже жвачка не помогает.
— Черт меня знает, сам себя ненавижу за это.
— Ничего, — хлопнул он меня по плечу, — это ничего. Со многими случается.