Новый Мир ( № 5 2004)

Ее брошенный художественный прием успели подобрать драматурги 2000-х годов, склонные так же тщательно, документально фиксировать заповедные уголки реальности, не выглаживая бытовой язык и восхищаясь шероховатостями затрапезной речи. Но есть разница. В сегодняшней моде — жестокие, депрессивные, преувеличенно тяжкие пьесы, уходящие корнями в отрицание мира; пьесы скорее о мучителях, чем о мучениках. Освоив уроки “магнитофонного реализма” и успешно развивая его в пространстве современного театра, новые драматургимилосердияПетрушевской не приняли, не прочувствовали, отвергнув путь, через который на подмостки благодаря драматургу, “наблюдателю” и “сострадателю”, входила “тихая, пьющая женщина со своим ребенком, никому не видимая в однокомнатной квартире”. Эта женщина сегодня снова не заметна, нет ей защиты.

“В театре иногда бывает такая редкая возможность — понять другого человека”— сегодня эти слова, проброшенные Петрушевской вскользь и “закопанные” в ее же книге, выглядят уверенным манифестом нового театра, коль скоро он вступил в “интимные отношения” со своими современниками. И вот еще кредо, которое театру имеет смысл написать на своем знамени:“Пусть отвалится четвертая стена!”Пусть отвалится!

Печален и тих ее “театральный роман”. Решившись издать, довести мемуары до читательских глаз, Петрушевская говорит открыто: братцы, роман-то ведь окончен! Без надежд на продолжение. To be not continued. В отличие от книги Михаила Булгакова, в романе Петрушевской больше траура и скорби, чем чувства благородной мести театру от оскорбленного автора.

Фигура Олега Ефремова здесь ключевая. От первого восторженного театрального воспоминания — игры Ефремова в Центральном детском театре со справедливым замечанием, что все “современниковцы” вскоре научатся говорить по-ефремовски: и Кваша, и Табаков, и Евстигнеев, — до финальных строк “театрального романа”. Начавшись ночным звонком ефремовского помощника (первая пьеса написана на заказ МХАТа, сделанный опальному прозаику), он заканчивается смертью Ефремова, самым подробным ее описанием. Неоптимистический, буквально физиологический финал, пожалуй, намекает уже на то, что пьес Петрушевская больше писать не будет. Хотя бы потому, что некому теперь при встрече крикнуть — нервно и требовательно, как это только и мог Ефремов: “Пьеса! Где пьеса!..”