Новый Мир ( № 5 2008)

Лондон стал утомлять его — в общем-то, почти деревенского парнишку, который не успевал жить в ритме свингующей столицы. Да и местная музыка несколько надоела — одни новые герои методично утяжеляли заводной бит, в то время как другие наворачивали вокруг обычных квадратов липкие псевдосимфонические сопли. Джон Джонсон решил припасть к чужим корням. Он отправился в Америку, в Калифорнию. Здесь было тепло и свободно, вокруг ходили патлатые парни и девки, почти не отличавшиеся от сельской молодежи Уэльса. Разве что валлийцы не жрали кислоту, не кололи героин, не курили траву, не трахались при каждом удобном и неудобном случае и не читали бродягу Керуака. Как ни странно, суть этих людей не менялась ни от ЛСД, ни от бесконечного повторения слова “дхарма” — деревенские, и все тут. Джонсон поселился в коммуне хиппи, жил не тужил, бренчал на дареной гитаре, пока знакомый парень не притащил его в одну местную студию. Джону нравилась американская музыка, точнее — та ее часть, в которой были смешаны знакомые ему с детства ирландские баллады, настоящий черный блюз и чуть-чуть — совсем чуть-чуть! — кантри. В студии фирмы “Атлантик” он услышал людей, идеально отвечавших его новому вкусу. Нравы здесь были иные, нежели в Лондоне, маскироваться шваброй не пришлось, и высокий черноволосый красавец предложил Джонсону подыграть на гитаре в одной берущей за душу песенке. Джон уже освоил эту американскую технику плавающего, ноющего звука, по которому до сих пор безошибочно определяется альбом, записанный по ту сторону Атлантики. Вот он и почародействовал в этом гимне мнемонике. О чем думал во время записи двадцатилетний валлийский паренек, оказавшийся волею своей свободы за тысячи километров от родного Абериствита, от промозглых домов, провонявших фиш-энд-чипсом, от неласкового моря, от бесконечных гор за спиной и угадывающейся Ирландии перед глазами? Что вспоминал? Серые замки, которыми утыкана его родина? Авитаминозные лица одноклассников? Перекошенное апоплексией лицо отца в гробу? Так или иначе, вся эта тоска, вся эта нежность, вся эта сладкая боль ныла и пела в гитаре Джонсона. Певец хлопнул Джона по плечу и сказал приходить еще. Кстати, завтра собирались ехать в дом одного из музыкантов — сниматься на обложку альбома. Идет? Идет! На фотосессию он вырядился так, как пять лет назад ходили в Лондоне, — узкие брючки, кургузый сюртучок, белые ботинки. И конечно же Джонсон захватил с собой гитару — ему сказали, что можно, даже нужно. Пили, курили, веселились вовсю, его тут же прозвали лифтбоем и решили поставить за стулом, где уже сидел основательный усатый мужик. Но — без гитары. Пока он аккуратно прислонял ее с другой стороны дерева, фотограф уже отщелкал все снимки, а с лужайки возле дома потянулся запах барбекю. Брось ты это дело! Пошли! Джон столь же аккуратно уложил гитару в футляр и направился вслед за остальными. Мяса он тоже не ел. На следующий день Джона Джонсона разыскал какой-то земляк, обитающий в Сан-Франциско, и сообщил ему о смерти матери. Через две недели Джон стоял у свежей могилы на кладбище в Лафарне. Калифорнийское пончо не спасало от морского ветра, он дрожал от холода, смотрел на крышу церкви, построенной еще нормандцами, и вспоминал ту песню. Он чувствовал себя совершенно беспомощным. На обложке альбома, выпущенного “Атлантик” в том же году, имени Джона Джонсона нет. Никто не помнил, как звали того забавного британского паренька, который так стремительно исчез. Нет-нет, они поступили честно — даже дали объявление в газету, но никто не откликнулся.