Новый мир. № 6, 2003

И Блок появится, вдвоем с Чуковским, как на наппельбаумовском снимке, — в стихотворении, названном, по мемуарной книге последнего, «Современники». Вещь неожиданная: большая ее часть — параллельный монтаж цитат из «Двенадцати» и из пародийно-патетичного «Крокодила», написанного чуть раньше блоковской поэмы, причем влияние доказано неоспоримо. Так сказать, рождение трагедии из духа пародии. Дикий кустарник поэзии «все помнит», дебри его сплетены из бесчисленных строчек, и выйти может из этого что угодно. Вот так вышли и сами «Современники», из филологических заметок про смешные параллели, но к ним восстановлен трагический перпендикуляр — судьба и смерть поэта: «Блок как будто присыпан золой, опален огнем, / Страшный Блок, словно тлением тронутый, остролицый. / Боже мой, не спасти его. Если бы вдруг спасти!..»

«Прощание с веком» длится в книге на всем ее протяжении, и — как в «Поэме без героя», сюжетно приуроченной к моменту, когда «настоящий двадцатый» только наступил, — здесь собрались чуть ли не все его главные поэтические персонажи, кто под маскою, кто открыто: «Наваливаюсь на, / Как молвила б Цвета / — ева, но мне дана / Другая речь, не та, / Где страсть накалена, / Но спутаны цвета» — тоже беглая пародия, насмешливая и любовная сразу. Ахматовские ноты слышны в стихотворении «Сегодня странно мы утешены: / Среди февральской тишины / Стволы древесные заснежены / С одной волшебной стороны…» — «утешены», «волшебной» — все какие-то ее слова (или это всплывает еще и «Незнакомка» — «И странной близостью закованный…»?). Стихи про трамвайный кошмар в рижской гостинице вводят в книгу гумилевский мотив. Там, где у Кушнера говорится о ночном плаванье по Оке, соловьи поют, «как в любимых стихах», и надо догадаться, в чьих, в фетовских, в пастернаковских ли, — но пароход, во всяком случае, называется «Композитор Скрябин». Стихотворение, начинающееся строками «Он снимает здесь дачу, знакомы / Мы недавно. Приятный старик…», могло бы нашему формально-филологическому рассудку показаться вариацией на тему позднего Заболоцкого («В Переделкине дача стояла, / В даче жил старичок-генерал…»), но нет, это ошибка: величавый анапестический напев, соединенный с газетным словарем, — «Тихий, смирный, не мечущий громы / В демократов, заведших в тупик / Нашу бедную, но дорогую, / Что недавно великой была. / Он заводит беседу другую, / Про житейские больше дела…» — уверенно выводит нас к некрасовскому истоку.

Предпринятый некогда Блоком опыт приручения прозы продолжился в стихотворении «По одному поводу», сделанном так, как если бы одну из своих «вольных мыслей» автор сосредоточил не на теме, скажем, смерти, а на теме писательского пьянства в США и сам бы при этом прилично принял: белый ямб, в основе пятистопный, сбивается с ноги, рифма то выскакивает, то исчезает, «чужим словом» проскальзывает вдруг Ахматова — беглой и чуть измененной строчкой из, понятно, «Северных элегий»: «И женщины прозрачными глазами…»; сюжетный же процесс себе идет, и к концу все успешней — в памяти автора оживает Вен. Ерофеев, они пьют уже вместе, под регулярную рифму, очень ритмично и содержательно: «…и Розанов, конечно, мракобес, / превозносился нами до небес / в его невероятной обработке».

Автор «Опавших листьев» когда-то призадумался: «Звезды жалеют ли?..» Настала долгая пауза, затем, у Вен. Ерофеева в его сочинении «Василий Розанов глазами эксцентрика», последовало: «Созвездия круговращались и мерцали. И я спросил их: „Созвездия, ну хоть теперь-то вот — вы благосклонны ко мне?“ — „Благосклонны“, — ответили созвездия». Из этих и множества других цитат соткан мерцающий фон стихотворения «Дослушайте!».