Новый Мир ( № 6 2010)

Хотя в некоторых отношениях и сталинский террор оставался, как ни дико это звучит, в рамках, заданных современной цивилизацией. Это сказалось, в частности, в том, что соблюдалась видимость писаной законности; даже скороспелые «тройки», заменившие обычные суды, какими-то минимальными формально-юридическими процедурами не пренебрегали. Это сказалось и в том, что не произошло возвращения к зрелищным казням[14]. Все, что совершалось в застенках и лагерях НКВД, оставалось глубоко скрытым от населения; но и того, что просачивалось сквозь железные ворота, было достаточно, чтобы внушить всеобщий страх. Далее, осталась в прошлом, за немногими исключениями, чувственная жестокость, характерная для Средних веков и даже для начала Нового времени; ее сменило равнодушие к чужим страданиям. Во всяком случае лично Сталину чувственная жестокость не была свойственна, даже несмотря на его документально подтвержденные садистские наклонности (отличавшие его, скажем, от Ленина и Троцкого). Его невозможно представить, как царя Ивана, разрумянившимся от пыточных дел. Он был, если можно так выразиться, кабинетным садистом; как и вообще был скорее кабинетным деятелем, «письмоводителем» (он и работал какое-то время письмоводителем до революции).

Впервые прочитав на шестом десятке лет «Братьев Карамазовых» (а для других произведений Достоевского он, похоже, так и не нашел времени; впрочем, и относительно «Карамазовых» не ясно, дочитал ли он роман до конца), Сталин особо выделил «Беседы и поучения старца Зосимы», которые исчеркал своими карандашами. В словах Зосимы: «А Россию спасет Господь, как спасал уже много раз. Из народа спасение выйдет, из веры и смирения его», — Сталиным жирно подчеркнуто «смирение». Значило ли это для него, что народ нуждается вусмирении? Несомненно. Но дальше следует вот что: «Смирение любовью — страшная сила, изо всех сильнейшая, подобно которой и нет ничего» (опять-таки жирно подчеркнуто)[15]. А в «Воскресении» Толстого двумя красными вертикальными чертами выделены слова Нехлюдова: «...все дело

в том, что люди думают, что есть положения, в которых можно обращаться с человеком без любви, а таких положений нет. С вещами можно обращаться без любви: можно рубить деревья, делать кирпичи, ковать железо без любви; но с людьми нельзя обращаться без любви так же, как нельзя обращаться с пчелами без осторожности»[16].