Новый Мир ( № 6 2010)

Насколько Межиров удивлял тонкой причудливостью ума, настолько Урин[6]поражал полным его отсутствием. Он развивался как доказательство тезиса, что поэзия без ума невозможна. И со временем стал дурак опасный.

Межирова же я сразу угадал, что он артист, и актер, и враль. И восхищался его умом и вольным талантом.

Про себя врал, что найден на помойке. Врал он про себя и про родителей. Дескать, отец был боевой эсер, а мать циркачка. На самом деле это были тихие, интеллигентные люди. Я их знал. В отце сидело убитое честолюбие и страх. Саша унаследовал и то и другое. Страх и тщеславие — два основных подтекста всех его причудливых мистификаций.

Позже я понял, что он холоден и убит страхом. У него любовь к грязце. Там, где чудится трупный запах разложения, мелькает тень Межирова. Он актер теат­ра гнилых марионеток. Этой игрой он мстит миру за потомственный страх.

«Двуногие женщины для меня пройденный этап», — заявил он, молодой и пьяный, волочась за одноногой и сумасшедшей. Тогда эта фраза казалась смешной.

Он пил, но не спился, играл в карты, но не продулся. Однажды в Тбилиси Эм. Фейгин[7]ездил отбирать у шулеров межировский проигрыш.

«Ты воров любишь, а воровать не пойдешь», — сказал ему один бывший лагерник.

 

О Кузнецове[8]

 

Потребность самолично назначать себе цену — черта не уникальная, в поэзии  довольно распространенная у молодых поэтов, обойденных вниманием редакторов, критиков или читателей. Иногда  поэт столько сил затрачивает на убеждение себя и других в своей гениальности, что на другое их просто не остается.

Лукавый Глазков постоянно обыгрывал завышенную самооценку, переводя ее в иронический способ подачи себя в поэзии:

 

Меня простит моя страна,

Господь простит мои грехи.

Я лучше всех пилю дрова

И лучше всех пишу стихи.

 

Все «слишком» выпирает из поэзии. Спасает от этого самоирония. Нельзя слишком благоговейно относиться к себе.

 

Кузнецов — поэт крайностей и преувеличений. Мысли его не столько оригинальны, сколько выражены с необычайной категоричностью, иногда думается, что Кузнецов хочет не убедить, а эпатировать, поставить в тупик, чуть ли не оскорбить того, кто не приемлет содержание или даже форму его высказываний.

К примеру, констатируя неблестящее положение нашей поэзии (мнение вполне ходячее), он не делает вывод о том, что не хватает гения, или о том, что все мы, в том числе и он сам, виноваты в неблестящем положении поэзии, — нет, Кузнецов утверждает, что в поэзии есть только он один.