Блаженный и отчаянный полет,
В котором с хрустом
Жизнь вдруг расцветет.
Драка на ножах
И перекреститься ножом,
И перекреститься метелкой,
Прежде чем на убой
Идти безмолочною телкой.
Неделю вот уже вокруг меня
Смерть прыгала и ласково смеялась,
Вила петлю, во сне ко мне являлась.
Я ей сказала:“Погодите малость.
Я и сама не прочь
Укрыться с вами в бархатную ночь,
Но больно вы развязны, ваша милость”.
Когда б она тотчас же скрылась,
Ушла в засаду, в водке растворилась,
То сердце ей мое легко б открылось.
Открылось бы, разверзлось, взорвалось…
Но нет. Она все тут. На кухне я ножом
Какой-то овощ к ужину кромсала,
Но вдруг она подкралась и ужом
Затылок ядовито облизала.
И тут я обернулась. Лезвиё
Вонзила в воздух аккуратно,
И что-то ойкнуло, и в воздухе ночном
Вдруг расплылись,забагровели пятна.
“Ты мне ребро сломала, вот ужо!” —
Так пустота вопила под ножом.
Рождество на Авентине
Сочельник сумрачный на Авентине.
Невзрачный там, за Тибром, Рим.
И древность смрадная оскалилась в гордыне
Молчанием живым.
Молчанием живым, но источимым
Каким-то общим ветхим ртом.
О, лучше бы мычали или ныли —
Чем тот немой и бесконечный гром.
К полуночи торопится народ,
И я за ним — во храм святой Сабины.
Немногие. Здесь мало кто живет,
На ледяном бесснежном Авентине.
Я на чужбине. Я совсем чужая.
Монах мозаичный во мраморе замерз.
Облатку ломкую с трудом глотаю,
Тревожа языка шершавый ворс.
В углу вертеп. Звезда на полотне.
Вол и осел в уютности убогой
Папье-маше. Младенец в полусне
Еще в себе не вспомнил Бога.
Но помнит Бог. И он повсюду здесь,
Еще не свыкшись с телом, с сыном.
И в полночь колокол поет благую весть
Над Тибром и бесснежным Авентином.
В долине блаженных