Новый Мир ( № 7 2008)

Вы знаете, не любить их невозможно. Но мне они оба всегда казались совершенно замечательными, крайне (и пусть даже бескрайне) одаренными вечными подростками. Идеалистами, романтиками, фрондерами и мечтателями. Каким-то вторым по своей чистоте явлением того феномена, который имел место в конце 30-х и был связан с тогдашними ифлийскими поэтами. Конечно, давние стихи

Губанова и Алейникова, Кублановского не совсем-таки “Бригантина поднимает паруса”. Да и вообще, смогистам чужда звонкая идейность мальчиков 30-х годов. Но и сходства немало.

Это явление заповедное, редкостное, почти уникальное. Но… в нем очень много обаятельной, уже, кажется, невероятной цельности и, на мой взгляд, недостает внутренних противоречий и работы над ними. Они притормозили в свои щенячьи семнадцать-восемнадцать и остались там навсегда. Вечные мальчики.

Алейников и сейчас пишет прозу (да и стихи) в том романтико-патетическом воодушевлении, которое кажется невозможным сегодня, в эпоху, когда душа умудрилась опытами, пережгла себя в ядах и искусилась отчаяньем, иронией, сарказмом, скепсисом… Как там у позднего Чухонцева? “Я хочу, я пытаюсь сказаться, но / вырывается из горла хрип, / как из чайника, выкипевшего давно / до нутра, и металл горит”…

Наш автор говорит о “налете неутвержденности”, неузаконенности поэзии и прозы СМОГа. Ну да, это могло быть и было прежде. Но едва ли играет роль теперь. Скорее есть эффект непопадания этой литературной стихии в контекст современности. Это голоса издалека.

Вы скажете: есть мудрость в незамутненной простоте и органической цельности. Не буду здесь спорить. Мне она недоступна. Я вижу здесь и волю к синтезу, но больше — волю к упрощению.

Может быть, даже что-то ментально советское есть в этом чувстве жизни. Пусть и при полном неприятии советской идеологии, при чуждости советскому декоруму. Этакая монолитная цельность конструкции, растакой самоуверенный оптимизм… Хотя эти полудети обнаруживали, конечно, невозможную для кондовой советской простоты чуткость к веяниям искусства, к подлинному слову.

Алейников предъявляет разные счета Кублановскому, рассматривая его, кажется, как отступника от смогистских идеалов и канонов. Он-де зачем-то стал писать иначе. Отчасти это так, Кублановский, пожалуй что, душевно сложнее и человечески противоречивее, чем Губанов и автор книги. Но теперь мне уже не избавиться от нового, навеянного этими мемуарами ощущения, что и в нем задержалось много простодушного.