Новый Мир ( № 7 2013)

В 80-х годах из подземелья вышли художники, объявились большой группой, словно выросшие за ночь деревья, держа в руках хоругви, — следуя своему названию [1] , — а их усы и чубы напоминали казацко-шевченковские прототипы. Художественно-оформительский комбинат за Кинопрокатом, в котором они все подрабатывали, малюя лозунги или трафаретные плакаты про коммунизм, партию, счастливое пионерское детство и рьяную комсомольскую юность, оказался не совсем пригодным местом для заработков в новые времена, когда каждый образованный гражданин мог самостоятельно написать на самодельном плакате какой-нибудь лозунг и с ним выйти на демонстрации. Комбинат пустел, спрос на красную краску исчезал. Мастерские в полуподвальных помещениях, выделенные еще при советской власти, были приватизированы и становились частной территорией каждого творца. Эта частная территория охранялась не только новой властью и ей же выданным правом собственности, своеобразной охранной грамотой, но и самими собственниками этих спрятанных под поверхностью пространств. Художники были суеверны. Иногда их суеверия доводили тебя до смеха: среди твоих приятелей были такие, которые не всех пускали в свою мастерскую, не говоря уже о показе новых работ, старались избегать разговоров о том, над чем сейчас работают. Тотальная подозрительность относительно кражи идей становилась неуловимым кодексом, который начинали принимать все, кто что-то рисовал. Позже я чуть лучше понял этот общий психоз, поскольку, оказывается, в 70-е годы молодые в то время художники, не имея возможности выставляться, а не то что мечтать о членстве в Союзе, начали устраивать подпольные выставки на квартирах. На такие выставки сходились только те, кому доверяли, по специальным приглашениям. Искусство там выставлялось без уважения к канонам социалистического реализма, разговоры велись антисоветские, настроения царили воинственные. Все это имело риск попасть в поле зрения КГБ, с понятными последствиями. Провинциальность города, в котором художникам пришлось жить, подталкивала их и на другие радикальные шаги. Небольшими группами, словно линию фронта, переходили они провинциальность, приезжая в Москву на открытие выставок громких классиков ХХ века. Ночевали у кого-нибудь из друзей в подмосковных общежитиях, дважды в день мотаясь в электричках между Москвой и какой-нибудь Балашихой. А вернувшись одним зимним утром снова в провинцию, ощущали знакомую замедленность улиц и непреодолимое желание как можно дольше удерживать в себе раскрепощенность столичной жизни. o:p/

Я не пел бы осанну провинции и не выносил бы окончательный приговор, что провинциальная жизнь не имеет смысла. Малые города притягивают к себе не только основательным жизненным укладом, который иногда не меняется столетиями, и даже изменившись, не наполняется столичной нервозностью. Влияние провинциальности на искусство неоднозначное, но когда ею можно оправдать ограничение своего потенциала, — наверное, это влияние губительно. Тогда провинциальность заползает во все уголки улиц, площадей, кофеен и баров, выглядывает никчемным репертуаром из афиш местного театра, приглушает любые попытки создавать новую поэзию, насмехается над джазовыми упражнениями в оркестровой яме филармонии, ловит кайф от того, что большинство жителей — просто лохи. o:p/