Новый Мир ( № 7 2013)

Как было приказано, он забил их досками, а теперь стоял возле одного из этих окон и смотрел в щелку, вылавливая в тонкой полоске света другую жизнь. Сквозь щель Шварц разглядел нескольких прохожих и широкие крестьянские сани, застеленные соломой и домотканым полотном. Конь, засовывая морду в торбу, доедал сечку и выдыхал в морозный воздух тепло. Шварц узнал владельца саней — это был Михайло из Стыгниковец, который до войны поставлял с мельницы муку для его пекарни. Шварцу захотелось крикнуть, подать слабый и отчаянный голос, но он себя сдержал. o:p/

Через некоторое время к его знакомому Михайлу начали подъезжать другие сани. o:p/

Все они жались к противоположной стороне узкой улицы. o:p/

Мужики на санях сидели и мерзли, мерзли их лошади. o:p/

Мужики о чем-то переговаривались, и над санями висело сизое облачко теплого пара. o:p/

В комнате, подперев стену, молча стояла жена, а в углу на полу, закутавшись в клочья разодранной шубы, которую он когда-то купил во Львове, сидели трое их младших детей. o:p/

Лошади в какой-то момент встревожились — и мужики повернули головы куда-то, откуда долетали немецкие голоса. o:p/

Шварц хорошо слышал эти голоса, это были команды для немецкой полиции, но щель в окне не давала ничего больше разглядеть. o:p/

По середине улицы мимо крестьянских саней промаршировали два отделения немецких солдат. Они разделились на малые группы по четыре-шесть человек и вошли в гетто. o:p/

Шварц почувствовал затылком теплое дыхание жены, но не отступил и не дал ей выглянуть на улицу Перля. o:p/

К Шварцу зашли четверо. o:p/

Сначала они прошлись по комнате. o:p/

И Шварц, и его жена молча наблюдали за каждым их движением. Один из них подошел к детям Шварца, приказал им встать и сложить лоскуты меха на полу. o:p/

Потом он подошел к Шварцу и, прикрикнув, спросил, почему тот не выполнил приказ о сдаче меха. o:p/

В начале зимы немцы приказали евреям сдать весь мех, за неисполнение — расстрел. Тогда евреи за ночь наполнили мехом крестьянские сани, на которых конфискованный мех увезли в направлении вокзала. Шварцы тоже отдали новую шубу, отпоротые вороты с пальто жены и дочерей, штраймл, лисьи и заячьи вычиненные шкурки, которые Шварц купил на Старом рынке у скорняков-гуцулов. А старую шубу, почти разлезшуюся по швам, распороли на несколько полос, и так переживали зиму 1941 года. o:p/

Шварц попытался что-то объяснить. Но его первого толкнули в спину и повели по лестнице вниз. За его спиной кричали жена и дети. o:p/

Шварцев поставили перед домом и приказали повернуться лицом к окну. o:p/

Фигуры с карабинами отражались в окне, и Шварцу хорошо было видно, как трое солдат заряжают свои карабины, а четвертый подбегал, немного опоздав, с наброшенными вокруг шеи меховыми полосами… o:p/

Первым позвали Михайла, который въехал в гетто и остановился возле дома Шварца. Михайло узнал Шварца, его жену и трех его младших детей. Еврейская полиция тащила по снегу тела убитых и складывала на Михайловы сани. o:p/

Белую муку снега распороли и посыпали красной корицей крови. o:p/

Снег продолжал падать, и тучи, проплывавшие над городом, напоминали рыхлое тесто из пекарни Шварца. o:p/

o:p   /o:p

Про музыку o:p/

o:p   /o:p

В этом городе музыка, если ее воспринимать как упорядоченный строй звуков, вроде правильного равнения войска, почему-то пряталась в оркестровой яме местного театра, звучала со сцены филармонии, бухтела с летней эстрады в парке, разрывала ночную тьму с танцевальной площадки на островке, где стали проводить дискотеки. Наверное, прозябала также в полуподвальных помещениях, где собирались на репетиции самодеятельные группы подростков, ориентированные на битлов или «Smokie», взрывалась ресторанным праздником-который-всегда-с-тобой, бобинами с записями уголовного фольклора, Высоцкого и «Машины времени». o:p/

Город жил с музыкой, в музыке и без нее. o:p/

И когда летом возле дома молодежь слушала кем-то вынесенный из дома магнитофон или песни под гитару, то небрежно, словно окурок, брошенные слова: «Чувак, вруби свою музыку громче, если можешь…», становились ключом, открывавшим врата поколенческого братства, принадлежности к чему-то, чего не понять другим. Это не проясненное до конца ощущение молодости, свободы, наглости, провокации становилось музыкой, которую мы слушали и горланили возле подъездов, иногда шустро убегая от дежурного наряда милиции и дружинников, которых вызывали время от времени затерроризированные нами добропорядочные граждане нашей страны. o:p/

Однако зимой все это приостанавливалось — ну, музыка становилась другой. o:p/