Новый мир. № 8, 2002

И ушел. Спустился на дребезжащем лифте, точно, если по делу — надо подъезд покупать, и, распахнув массивную дверь, изувеченную кодовыми врезками, сразу увидел айсоров: они восседали на лавке под тополями, уже набрякшими горячим июньским ватином, будто специально ожидая появления некоего анонима из этого парадного и внушительного прохода его к собственной «ауди». А выезжал из арки на боковую асфальтовую дорожку, давешняя старуха, но уже в плаще до пят, он ее в боковом зеркальце заметил, бодро и прямо держа спину, волочилась в невнятную глубину проходных московских дворов, нагруженная сетчатыми сумками. Когда-то они назывались авоськами. Он принял это за добрый знак, не подозревая, что и сама тень ускользающего существа с авоськами из реестра давно покинутого, изжитого успешным столичным провинциалом есть опасность оглядки — издревле опасность. Не понял! И потому вернулся и на глазах торжествующих айсоров набрал номер ее квартиры. Она открыла не спрашивая…

Лето было грозовым, грозящим планетарными катаклизмами, услада партии зеленых, чтобы приковывать себя цепями к оградам, рельсам, надувать воздушные шары с апокалипсическими письменами, и бросать дымовые шашки, и бросаться на лодчонках под пузо гибельных линкоров — так лихорадило: засушливый воздух прорывался, арктический холод хватал за горло, но подступала азийская жара, ртуть в барометрах падала и возносилась — по мобильнику не дозвонишься — бури на солнце, ветры, близкие к урагану; рушились, разбиваясь в прах древесный, мощные деревья, пыль городская смерчем крутилась, а он почти каждый день заезжал к ней, и она с легкостью отзывалась, тихо, почти смиренно, ни о чем не спрашивая у него, ничего не говоря про себя. Он не мог ревновать, знал — у ней нет другого мужчины, и, похоже, давно нет, но и понять не мог — ждет она его или просто торчит дома, а он застает ее случайно. Решил привезти вина, удивил, французского! она отпила чуть, вертя бокал за ножку, кося глазами на играющие грани. Будто оценивала.

— Русское стекло.

И задумалась.

— Почем? — поинтересовался.

— Как в комиссионке. Минус двадцать процентов.

— А это сколько?

— Покупаешь?

После вина ее губы были как червленые. Кажется, они улыбались…

Он сторговал у метро розы, тяжелые, восковые. Домофон долго не отзывался, айсоры уважительно, даже сочувственно наблюдали, пока наконец откроется парадное перед ним, с обременительным букетом в руках. А у нее теперь не было подходящей вазы, и она бродила по квартире, заглядывая в пустые шкафы, и Мисюсь, постукивая коготками, за ней, а когда они ничего не нашли, села на табуретку, поджав колени, и стала срезать шипы, укорачивать стебли, обрывать лишние листья, медленно, сосредоточенно, по обыкновению молча и вроде специально тянула время — и вдруг кинула цветочный ворох в мойку, где засыхали немытые чашки. Кстати, чаю или кофе она ему не предложила ни разу…

Сказала утвердительно:

— Спешишь.

Конечно, он спешил, всегда спешил, но и она срывалась к любому звонку. Она продавала. Однажды он пришел к ней — огромная квартира во тьме: у нее купили люстры. В следующий раз не было дивана. В другой раз мойки, в которую она швырнула розы. Но и шкафчиков не стало кухонных, и стола пластмассового. Господи, и его кто-то возжелал, пожелтевшего шестидесятника на слабых ножках, наперсника кухонных застолий, молчальника и соглядатая тех споров… Но современный благополучный человек, по крайней мере себя мнящий таковым — кирпичный дом в 40 км от МКАД, с гаражом, газоном и обязательною охраной поселка, жена, похожая на фотомодель, и парень двух лет, похожий на него, — ежедневно вступал в мир исчезающих предметов и теней, где она, эта женщина, одетая во французскую фланель гонконгского извоза, казалась не то продавщицей призраков, не то воплощением другого света, или того, в конце концов. Мистический эротический триллер — он пытался шутить, подымаясь в колымаге древнего лифта, где зеркало в подтеках и деревянные двери, которые надо открывать самому. Но подымался и открывал, и с первого дня не покидало ощущение, что все это ему знакомо, было с ним, с нею, именно так, не иначе: скрипучий лифт, мрачные айсоры на лавке, аэродромный гул магистрали за высоким трехстворчатым окном с фикусом в ржавом горшке и неминуемая мысль о его, фикусе, дальнейшей участи.