Новый мир. № 8, 2002

История эта имела конец нелепый и вздорный. За неделю до окончания сборов, когда и майор наш начал уставать и когда мы начали догадываться, что после Африки он не совсем здоров и занятия даются ему еще тяжелее, чем нам, он пришел по обыкновению к шести часам утра в лагерь.

Народ выполз из палаток и построился. Все, кроме одного. Этим одним был старший сержант по фамилии Трушин, который служил в стройбате и которому все надоело. К тому же ему было двадцать пять лет, он изучал греческий язык и латынь, а накануне сильно перепил деревенского самогона, и разбудить его не могла бы и всамделишная война.

— Старший сержант Трушин!

Лучше бы Мамыкину было закрыть на него глаза и не трогать.

— Пошел ты на х… — сказал Трушин и перевернулся на другой бок.

Сказал ли он так громко нарочно или нет, но слова его услышали все, и замять историю примчавшемуся из офицерского общежития Жудину не удалось. Трушина разжаловали в рядовые и посадили на губу, откуда выпустили только в тот день, когда мы, переодевшиеся, счастливые, со своими сидорами стояли на станции Федулово и ждали электричку на Владимир. А во Владимире взяли пива и вместе с офицерами пили и курили, и только Трушин ничего не говорил, хотя и его тоже звали.

Потом он все равно получил, как и мы все, лейтенанта и даже хотел извиниться перед Мамыкиным, но не смог его найти. Третья звезда для Жудина не срезалась. Год спустя я встретил его в университете с полковничьими погонами. Он узнал меня и протянул руку, которую я не отказался пожать. А куда делся Мамыкин, я спросить постеснялся.

Виктор Куллэ Чистый лист

Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, переводчик, главный редактор журнала «Старое литературное обозрение». Комментатор собрания сочинений Иосифа Бродского. Автор поэтического сборника «Палимпсест» (2002). Живет в Москве.

* * *

В филологическом азарте,
где всяк коллегами тесним,
легко забыть об Александре
Сергеиче — и иже с ним;
довольно просто заиграться,
изгадить исподволь язык…
Но послевкусье деклараций
как стойкий перегар разит.
Язык не ведает закона
извне — он сам умрет в свой срок.
Не заглянув в глаза дракона,
не свяжешь вместе пары строк.
Уже не пушкинские санки —
свистящим полозом в строке, —
но клейстер аглицкой овсянки
как вязкий ком на языке.

* * *

…что не понял современник —
то оценят позже.
Я ведь не за-ради денег
так нелепо прожил
свой единственный огрызок,
разрушаясь телом.
Но зато, казалось, близок
был великим теням,
коим даже не наследник —
так, приблудный малый.
Слава Богу, быть последним
роскошь миновала.
Слава Богу: все, что было,
обернулось только
памятью о том, как било
наши пальцы током.
Жизнь провел — как на мякине
влюбчивая птичка.
Но последней не покинет
вредная привычка
говорить — как будто нету
дел иных на свете —
как положено поэту:
о любви и смерти.

* * *

Живу как будто не в стране
и не в эпохе — где-то обок.
Я не на дне — я просто вне
тусовки. Я недавно отбыл
в те допотопные края,
где душу ничего не держит.
Где сочиняют без вранья
и любят — даже без надежды.

* * *