Новый мир. № 8, 2002

В 1881 году Ф. М. Достоевский в записной книжке поместил такую горестную замету: «Нам все не верят, все нас ненавидят, — почему? Да потому, что Европа инстинктом слышит и чувствует в нас нечто новое и на нее нисколько не похожее. В этом случае Европа совпадает с нашими западниками…» Конечно же, Россию в Европе не только ненавидят, но также бывают и без ума от нее, а часто испытывают страх, любовь и ненависть одновременно. И уж точно, что о России не забывают, особенно когда усиленно ее замалчивают (в западных СМИ). Однако прав «тайновидец духа»: мы другие. Но прав ли он, считая, что инаковость эта, разделяющая нас с Европой, — в новизне? А может быть, вся новизна как раз в обратном — в сохранности старины, с которой западная родственница расстается быстрее и охотнее, чем мы?

То, что речь идет об отношениях между родственниками, сомнений не вызывает — чужие не задевают до глубины души, не провоцируют страстной вражды, переходящей в закоренелую тяжбу.

Да, мы другие, но не потому, что идем по другой дороге, а потому, что медленнее идем по пути, ныне выбранном Западом, и это несмотря на то — а точнее, благодаря тому, — что три четверти века Россия находилась под ледяными глыбами атеистического режима. Выходит, в XX веке нас подмораживал атеизм, как в XIX подмораживало православие? Да, это так, потому что коммунистическая идея, боровшаяся с Богом, старалась мировоззренчески перевоспитать человека, но не сумела растлить его. «Перековка человеческого материала» не удалась потому, что по-настоящему и не была налажена. И вот теперь оказалось, что «цивилизованный мир» гораздо больше преуспел в этом деле «перековки» — в смысле освобождения человека от высшего связующего начала. Свобода привела к торжеству человеконенавистничества и извращенства как своей предельной точке. Мы тоже подчас не отстаем от Запада на культурной поверхности, но разница в том, что, во-первых, в этой части все еще не достигнута взаимотерпимость между культурным авангардом и народом; во-вторых, передовые достижения не закрепились, тем более законодательно, в качестве необратимых перемен в образе жизни, и она еще не схвачена цементом освободительных директив. Между тем разрыв со старым христианским двухтысячелетним этосом, наблюдаемый в последние десятилетия, вынуждает говорить о вступлении европейской цивилизации уже не в пост-, а в антихристианскую эпоху.

В лице же России Запад все еще встречается со странным и опасным существом — с «непродвинутой ментальностью» и тоской по величию. Европа не может войти в самоощущение российского человека, имевшего совсем другой, чем у нее, имперский опыт — опыт тысячелетнего проживания в разноплеменной вселенной, где при всей тяжести державной длани каждому народу было дано «молиться по-своему, трудиться по-своему» (И. Ильин).

Огромная Российская империя возникла не из идеи мирового господства, которой у нее, по сути, не было, а из нужды, диктуемой бескрайним равнинным и суровым пространством, открытым всем ветрам, набегам орд кочевников с востока и армий оседлых народов с запада. Россия возникла, следуя замыслу не завоевания и подавления инородных и инославных «тянущих врозь» племен и наречий, рассеянное множество которых встретили русские на своем пути обживания пространства, а — примирения и соединения их под одной кровлей.

Коммунистическое господство подпортило образ российского общежития народов, но не искоренило глубокого чувства земной «соборности», или попросту братства, а теперь вот и тоски по нему как по естественному состоянию — в чем взор иноплеменный усматривает сразу и русское рабство, и русскую великодержавную спесь. Однако и там, в западной дали, тоже находятся всечеловеки — не новейшей, либеральной формации, по Максиму Соколову, а в старом смысле, со всемирной отзывчивостью, опять же по Ф. М. Достоевскому, только уже по отношению к нам, русским. Среди привычных недружелюбных штампов вдруг да и услышишь дружественный голос живой души, вырвавшийся за очерченный круг, как, например, голос французского (!) актера и режиссера Робера Оссейна: «Россия — это не государство, это — миссия… В России есть нечто необъяснимое, заставляющее восхищаться и плакать, это вечная страна, пронизанная инстинктивной, прирожденной мистикой» («Известия», 2001, 6 декабря). То, что интуитивно уловила артистическая натура Оссейна, составляет второй пункт раздражения либерального сообщества. Россия действительно ощущала в себе религиозное призвание, и прежде всего не на идеологических верхах, а непосредственно в народных низах. Само освоение территорий началось с движения крестьян, которые, обживая северные земли, ощущали себя не только крестьянами, но и христианами, вместе со скитами и монастырями способствуя продвижению христианства на языческие территории. Реликты религиозного призвания России свидетельствовать, как пишет С. Булгаков, о «чистоте и красоте православного христианства» и — добавим от себя — христианства вообще оказываются (пока) так же нерастворимы, как кристалл мессианизма в сознании библейского народа.