Худоба матери была болезненной, и дело было не в низком весе, — сама Таня до пятидесяти килограммов недотягивала, и Тане пришло в голову при виде материнской наготы, что скелет человеческий уныл и беспол, и только куски пронизанного жиром мяса создают и женскую прелесть, и мужскую крепость, и даже само различие между мужчиной и женщиной... От материнской былой женственности остались бледные булочки грудей и смутная тень почти безволосого лобка.
Наконец Таня усадила мать в теплую воду. Елена легла, вытянув ноги:
— Как хорошо...
“Я как Хам”, — усмехнулась Таня и намылила мочалку. Смотреть было неприлично, а мыть, подстригать, вытирать — пожалуйста...
— Подожди, Танечка. Я полежу немного. Такое блаженство... Что, ванна прежде была испорчена? — спросила Елена очень здравым голосом.
— Да. Теперь починили.
Елена прикрыла глаза. Волосы сползли в воду, намокли. Таня отвела их в сторону.
— В воде все меняется. У меня голова в теплой воде намного лучше делается. Я не хочу, чтобы ты жила дома. Я не хочу, чтобы ты жила со мной. Я все забываю, и мне кажется, что я сейчас забыла гораздо больше, чем помню. Но скоро я забуду и то, как много я забыла. Ты не пугайся, я не имею в виду ничего страшного, я просто умираю таким необыкновенным способом, из середины головы. Мне сейчас очень хорошо. Мне давно так хорошо не было, и я хочу с тобой попрощаться. Меня съедает дыра. Почему–то происходящее со мной очень стыдно. И я не знаю, останется ли что–нибудь в самом конце. Скажи, сколько мне лет?
— Тебе скоро исполнится пятьдесят два...
— А тебе?
— Мне двадцать три.
— Хорошо. Вода остыла. Добавь еще горячей... Я ни в чем и ни в ком не уверена. Иногда приходят чужие люди, а иногда знакомые... А бывает так, что Василиса, а в ней еще кто–то... Я и в себе не уверена... Ты про это знаешь.
— Нет, мамочка. Я ничего про это не знаю...
— Ладно, бог с ними. Я хотела тебе сказать, что сию минуту я — я, а ты — ты и я тебя очень люблю. И я сейчас с тобой попрощаюсь. А потом ты меня намыль... А потом уезжай...