Новый Мир ( № 9 2000)

Что дает нам прочтение записных книжек? Масштаб личности и вопросов, ее занимающих. Ильф записывал шутки, Платонов — истины, не абстрактные максимы с французской игрой ума, а корявые, неисполнимые истины, к которым он продирался сквозь вещество своей и чужой, созвучной ему, жизни. Ибо, по Платонову, “мысль, не парная с чувством, ложь и бесчестие”. Он хотел разрешить неразрешимые вопросы, и оттого стиралась граница между жизнью и смертью и совершалось их взаимопроникновение, и присутствие смерти, нарушая законы материи, пределы пространства и времени, внедрялось в еще живую ткань. Платонов не признает античные рецепты счастья (“Письмо о счастье” Эпикура или “Как достичь блаженства” Лукреция), хотя под одной из его записей мог бы подписаться Марк Аврелий: “Чего ты боишься смерти, так ты уже был мертв: мы до рождения были все мертвы”; Платонов не может отмахнуться от смерти и не желает принимать позу стоика — отсюда вымученность счастья или его пустота. “Тоска жизни, продолжающаяся без надежды”. Он ставит знак равенства между бытием и небытием, оговорив, впрочем, что живые против мертвых — дерьмо. “Оч. важно. Конечно, лишь мертвые питают живых во всех смыслах. Бог есть — покойный человек, мертвый”. Или: “Не есть ли тот, кто считает себя естественно-вечным и мир для него бесконечен, — стервец? — и причина многих бедствий? Ведь мы временны, жизнь кратка и нежна, силы не столь велики”. А на другой странице мы прочтем: “У меня личный пессимизм, а оптимизм — весь социальный”. Помесь оптимизма с пессимизмом выдаст следующий совет: “Не доводи ничего до конца: на конце будет шутка”. А записанная речь прозвучит почти частушкой: “— Чтоб она пышная была! — Кто она? — Похорон б а!” Таков диапазон только одной темы, рассеянной на страницах записных книжек. Другая большая тема записей — женщина как главный “недостаток мужчины” и вопросы семьи и пола с первосортной шуткой: “Женщины тяжелого поведения” — или пародийное: “Я люблю вас без всякого трюизма”. Избывание души в другого, выход за пределы своего тела и своего “я”, преодоление и одновременно растрата себя при движении к другому — вот лишь некоторые вопросы, нашедшие отражение на этих страницах: “Нельзя предпринимать ничего без предварительного утверждения своего намерения в другом человеке. Другой человек незаметно для него разрешает нам или нет новый поступок”. Здесь же наблюдения о переменчивой природе человека и директива самому себе “писать... не талантом, а „человечностью” — прямым чувством жизни”, и вдумчивое, подробное изучение этой жизни в колхозах и на производстве, в пустыне и на войне, в механизмах и растениях, в детях и животных. И страшный итог прожитой жизни, подведенный перед мало пожившими братом и сестрой: